Маша и Юргис постоянно жаловались: как им тяжело жить! “Получила письмо от Тани; все оно — сплошная жалоба измученного существа”. Потом к ней приходил поэт, и повторялось то же, только с привкусом безудержного эгоизма, вообще свойственного пессимистам. “Я никогда не забуду, как нынче летом Д-с, все время твердивший о тяжести жизни, вечно погруженный в пессимизм, сказал: «Если я женюсь, то мой брак будет эстето-психологическим», — и этого достаточно было, чтобы он сразу вполовину упал в моих глазах”.
Меньше года назад Лиза выписалась из больницы и еще находилась под впечатлением того, что видела. “Я не удержалась и сказала: ведь это же абсурд, признавая бессмысленность и тяжесть жизни, — жениться и производить на свет еще более несчастных существ. Он, нисколько не задумываясь, отвечал: «Да ведь я не думаю о детях». Чудный ответ! Похвальная откровенность!”
Все равно Лиза жалела эту парочку. “Бедные, бедные поэтические дети!” Особенно — Машу.
Как хотелось мне, чтобы она в 21 год тоже пошла на курсы, сделалась бы потом деятельницей на пользу народа; в апреле она совершеннолетняя, и я предоставляла ей возможность пользоваться обстоятельствами, доказав родителям, что, в сущности, они сами виноваты в случившемся: сразу разорвать свои золотые цепи — поехать в Петербург, взяв деньги на ученье у меня… Но, увы! Таня спокойно не дожила до этого времени, она была слишком надломлена, чтобы решиться теперь на что-нибудь, пассивно слушая меня. То, к чему она так страстно стремилась, — для нее теперь уже не существовало; отсутствие умственной пищи дома, отсутствие живого, увлекавшего ее всю дела сделали то, что Таня, вначале равнодушная и интересовавшаяся Д-сом только с умственной стороны, — полюбила сама… “дописалась!”, как она выражается.
“Дописалась!” — какое чудесное старомодное выражение! Осколок эпохи столетней давности, когда письменное слово значило для людей больше, чем реальная жизнь.
“Таня — очень привлекательная, оригинально-изящная, поэтическая девушка, он — даровитый юноша, поэт-мечтатель, и оба — поклонники Ибсена, д’Аннунцио, Метерлинка, Ницше… их точно создали все модные веяния fin de siècle, — пишет Лиза. — Ей только 20 лет! И он несчастен, и она несчастна — вот и сошлись… Что-то будет!”
Будет то, что через полтора года выходец из бедной семьи литовских крестьян Юргис Казимирович Балтрушайтис обвенчается с дочерью ярославского миллионера, владельца литейных предприятий Марией Ивановной Оловянишниковой. С женой он проживет все оставшиеся сорок пять лет и будет настолько счастлив, что посвятит ей все написанные с момента их знакомства стихи.
После революции 1917 года он, Балтрушайтис, в прошлом нищий поэт, мечтатель и странник, но при этом полиглот и культурнейший человек своей эпохи, — он, а не богачи Оловянишниковы, будет востребован новой властью и станет первым послом Литвы в СССР.
В мае 1921 года безнадежно больной Александр Блок приедет на поезде из голодного Петрограда в Москву, чтобы заработать немного денег, и Юргис Казимирович будет возить поэта на своем посольском автомобиле. Это было в Пасхальную неделю. Пасху тогда еще праздновали, и Москва была чудо как хороша! Благодаря литовскому послу многие деятели русской культуры, не совпавшие с большевизмом, выехали за границу. Только Блока отправить на лечение в Финляндию не получилось — не успели…
А потом будет Париж, где его назначат советником посольства Литвы во Франции. И парижское кладбище Мон Руж, где Балтрушайтис будет похоронен в 1944 году.
И что будет с Лизой — мы знаем. Но еще не знаем всех причин, почему это вышло так, а не иначе.
“Сектантка”
Есть одно утешительное, что дает силу для жизни и поддержку в борьбе в этом мире: любовь к людям. Великая сила — братская любовь! Она выше, она чище супружеской, так как основа ее бескорыстна вполне; мы любим брата не потому, чтобы он привлекал нас тем влечением, которому следуют женихи и невесты, а просто потому, что он такое же существо, как мы, — тоже пришедшее в мир не по собственному желанию и страдающее не меньше нас.
Это из дневника Лизы Дьяконовой 1897 года.
Она не видела или не хотела видеть здесь вопиющего противоречия с собственным опытом. Разве по-братски она любила свою младшую сестру? По-братски не хотела уступать Валю Катрановскому и проклинала себя, что уступила в конце концов?
Нет! Потому что Валя была ее половинкой, ее половинкой, и всякие отвлеченные рассуждения здесь не помогали.
А могла ли она по-братски понять, простить и полюбить свою мать? Нет. Потому что это была ее мать, а не просто какая-то злая или добрая женщина. И могла ли она по-братски относиться к отцу, который наградил ее постыдной болезнью? Нет и нет…
Но, может быть, чувствуя, что именно здесь лежит “засада” для всех ее будущих планов на жизнь, Лиза приходит к мысли, что если уж судьба поставила ее в такие условия, если ей пришлось пережить весь этот неприятный опыт, если она “так одинока, так беспомощна, до того путалась в лабиринте своей жалкой жизни”, то, как знать, может, это и есть лучшая база для “братской любви”?
Вот Маша, она же Таня… “У Тани на всем ее страдании лежит яркая полоса разделенного чувства, а у меня — что?!”
Ну и пусть так!
Не сожалею я, что ни сама не испытала, ни ко мне никто не испытал этого чувства. О том жалею я, что, будучи окружена сестрами и братьями, — ни я, ни они меня не умели любить истинной братской любовью и судьба не послала мне человека, с которым я могла бы отдохнуть душою… Видит Бог (если есть Он), что не желаю я никогда испытывать любви, которая ведет к браку, но до смерти я не перестану чувствовать неудовлетворенность сердца, ищущего братской любви и дружбы, — это да! Право же, все равно — мужчина или женщина, — только бы явился этот друг, с душою родственной, стоящей выше меня и любящей меня такою, какая я есть, тонко, без слов понимая меня…
И опять возникает сильное искушение поймать ее на противоречии. Провозглашая любовь к людям как свой идеал, Дьяконова, в сущности, одержима эгоистической потребностью найти человека, который бы ее понял, на нее посмотрел бы и ее оценил.
Но не будем ловить ее на противоречиях. Дело в том, что, если внимательно вчитаться в эти размышления, видишь, что слушательница последнего курса единственного в России высшего учебного заведения для женщин через три года учебы была в одном шаге от того, чтобы оказаться в одном из бесчисленных религиозных “братств”, которые в то время существовали в России. Эти секты со всех сторон, но главное — изнутри размывали церковную власть.
Так, о невероятном обилии этих сект писала в своих воспоминаниях замечательная писательница XIX века, подруга Н. С. Лескова и близкая знакомая семьи Толстых Лидия Ивановна Веселитская: “За время моего знакомства с толстовцами я невольно заинтересовалась блудными сынами церкви и ознакомилась с историей раскола и сектантства, со всеми разновидностями хлыстовщины, тайком расплодившимися на святой Руси. Я узнала о существовании немоляков, отрицанцев, Любушкина согласия, нетовщины, скопчества; узнала биографию Кульмана, Тверитинова, Данилы Филиппова, Ивана Суслова, Савицкого, Радаева, Селиванова; узнала о новохлыстовстве, о шалопутах, молоканах, субботниках, воскресниках, о скакунах, штундистах, баптистах, белоризцах, серафимовцах, медальщиках, секачах, варсонофцах, дыропеках, дырниках, никодимовцах, обнищеванцах, адвентистах, о Маликове, о малеванщине и о сютаевщине…”
