Что произошло в Петропавловской крепости — точно не известно. Но после допроса, который произвели прокурор Кичин и жандармский полковник Шмаков, Ветрова 8 февраля облила себя керосином из осветительной лампы и подожгла, т. е. совершила акт самосожжения. По одной версии, она сделала это в отчаянии после того, как под давлением следствия признала свою вину. По другой — во время допроса или в камере она подверглась изнасилованию. 12 февраля она скончалась в больнице от ожогов. По свидетельству юриста А. Ф. Кони, который провел свое расследование по личной просьбе Льва Толстого, в больнице она заявила, что ее изнасиловали, а посетившему ее ранее в камере коменданту крепости генералу Эллису говорила: “У вас здесь не крепость, а публичный дом, когда я раздеваюсь, на меня в окно глядят мужчины, говорят непристойности и показывают свои скрытые части”.
Медицинский осмотр тела изнасилования не подтвердил, но это, конечно, могло быть сделано в интересах тюремных властей. К тому же “дело Ветровой” и так оказалось настолько громким, что послужило поводом для ежегодных так называемых “ветровских демонстраций”, которые студенты всей России устраивали в день памяти несчастной 4 марта. И в этих демонстрациях многие известные революционеры получили “боевое крещение”.
Первая студенческая демонстрация состоялась 4 марта 1897 года в Петербурге. В Казанском соборе была назначена панихида по Ветровой. Собралась пятитысячная толпа, но перед самым началом церковной службы было объявлено, что панихида официально запрещена. В ответ студенты запели “Вечную память”, а затем началась грандиозная демонстрация. Более 800 ее участников были задержаны, а их фамилии переписаны. Не остались в стороне и “бестужевки”. 1 марта они обратились к директору курсов с просьбой разрешить им отслужить свою панихиду по жертве произвола. Панихида была 3 марта, после чего слушательницы курсов организовали “сходку”, на которой обсуждался вопрос о форме выражения протеста против произвола властей. На следующий день больша́я часть слушательниц присоединилась к волнующимся студентам. 167 “бестужевок” были задержаны и получили от начальства курсов “строгий выговор с предупреждением об исключении из заведения и об удалении из столицы в случае повторения подобного явления”.
Скорее всего, никакого участия в демонстрации “бестужевок” Лиза не принимала. До того ли ей было? В это время она не могла справиться сама с собой. Но к марту 1898 года, когда отмечалась первая годовщина гибели Ветровой, Лиза уже вышла из больницы и стала довольно активной участницей жизни на курсах. Она играла в любительских спектаклях, завела себе если не подруг, то близких знакомых среди курсисток. Она была вхожа в дом Екатерины Николаевны Щепкиной, которая считается одной из первых русских феминисток. Щепкина пользовалась безоговорочным авторитетом среди курсисток, но далеко не все, как Дьяконова, могли приезжать к ней на квартиру и задавать волнующие их вопросы. Это говорит о том, что к концу учебы Дьяконова сама была на курсах фигурой довольно заметной.
Первое упоминание о Ветровой в дневнике относится к 4 марта 1898 года. В этот день после очередной лекции Введенского на кафедру “взошла одна курсистка из красных
[30] и начала читать литографические листки”. Сотня “бестужевок” ее “молча слушала”. “Мы должны помнить эту жертву правительства, стремящегося во что бы то ни стало задушить стремление к прогрессу… Правительство губит все честное, охраняя свое могущество… будем же помнить эту смерть… неужели мы останемся равнодушны, успокоимся на одном воспоминании? Надо действовать!”
Но уже 6 марта, вернувшись на квартиру, Лиза нашла телеграмму от Неплюева, и все ее мысли развернулись в сторону Крестовоздвиженского братства. Она запоем читает работы Неплюева, посещает его школу в Воздвиженске, пишет и публикует об этом статью в “Русском труде”. Таким образом, второй пик студенческих волнений конца XIX века она тоже пропустила.
Но и считать это случайным наложением обстоятельств нельзя. До 1899 года Дьяконова в общем занимает на курсах “консервативную” позицию и не скрывает ее.
Лизе категорически не нравится перспектива очередного закрытия Бестужевских курсов. Она против учебных забастовок и главной своей целью все-таки считает образование, а не бунт против власти. Но как избежать давления среды?
В феврале 1899 года, в последний год учебы, это стало невозможно. Нужно было определяться: с кем ты, с “красными” курсистками или со “штрейкбрехершами”
[31].
Готовилось новое чествование памяти Ветровой, новые демонстрации студентов. Первая “сходка” на Бестужевских курсах была назначена на 12 февраля, но — вот же судьба! — уже придя на курсы, чтобы участвовать в “сходке”, Лиза получает телеграмму о том, что ее любимую бабушку разбил паралич, и мчится в родную Нерехту. Но, вернувшись в Петербург, Дьяконова оказалась в “разгаре истории”. Это был самый мощный бунт слушательниц курсов за все время их существования. Это была первая забастовка. Решение было принято на “сходке” 12 февраля…
Дальше в дневнике начинается сумбур, из которого очень трудно понять истинное отношение Дьяконовой к событиям. Лиза поставлена перед фактом: “резолюция” о забастовке принята 566 голосами против 50. То есть соотношение “красных” и “штрейкбрехерш” было 10:1. Идея забастовки определенно не нравилась Лизе, но оказаться в числе ее противников означало стать презираемой подавляющим большинством. И к тому же к забастовке присоединились самые любимые профессора: Гревс, Батюшков, Мушкетов, Кареев. Введенский был против забастовки и не скрывал свою позицию. На своей лекции он заявил курсисткам: “Желаю, чтобы не среда влияла на вас, а вы — на среду”. В результате на курсах Введенского прозвали “генералом от профессуры”.
Первым делом Лиза поехала к Щепкиной. Та встретила ее со словами: “А мы, старые курсистки, собрались ехать к вам, чтобы сказать: прекрасно делаете!” Дьяконова пишет: “Мне больно было ответить ей, что я принадлежу к меньшинству”. На это Щепкина возразила: “Курсы параллельны университету, и вам иначе поступить нельзя”. Лиза пишет, что во время монолога Щепкиной “почти не слушала” ее и “хотела в эту минуту только одного: остаться наедине с собой, со своей совестью”.
Но именно совесть Дьяконовой мучил дневник Ветровой, который распространялся среди молодежи в нелегальном издании. У Ветровой была куда более трудная судьба, чем у Лизы. Она была незаконнорожденной в семье казачки и уездного нотариуса, живших в гражданском браке. Первое время воспитывалась чужой крестьянкой, а потом провела детство в сиротском приюте. С огромным трудом, благодаря врожденному таланту и страсти к учебе, Ветрова смогла поступить в Черниговскую женскую гимназию, по окончании которой работала сельской и провинциальной учительницей, прежде чем поступить на Бестужевские курсы.
Так случилось, что эта девушка, в отличие от Лизы, как раз встречалась со Львом Толстым. И он был в восхищении от ее ума, искренности! Мария талантливо исполняла украинские песни и вообще была артистична, проработав несколько лет в одном из украинских театров. Толстой советовал ей вернуться в деревню, но Ветрова возразила: “Я сказала, что, к сожалению, для того, чтобы ясно сознать, что делать и где, — для этого непременно приходится учиться, и даже именно в тех городах, против которых он так ратует, так как провинция, наша милая сонная провинция, способна только разбудить потребность жизни, может быть, даже тем, что она составляет слишком резкий контраст с тем идеалом, который рисуется юности. Может быть, Толстой остался и недоволен моим ответом, но мне ответил, что, пожалуй, я и права…”
