Фотография Елизаветы Дьяконовой, сделанная в ателье Мрозовской, это безусловный шедевр! Ни до, ни после ни одна ее фотография не обнажала до такой степени характера этой девушки.
“Я снялась у Мрозовской с распущенными волосами, не то мадонной, не то кающейся грешницей — с виду; но, в сущности, это и есть мой первый, вполне удачный портрет. Он выражает мою духовную сущность, мое «я»… Так как никто из моих знакомых хорошо меня не знает или не понимает, то поэтому все и удивляются этой карточке”, — пишет Лиза, не чувствуя в этом никакой опасности.
Оказалось, что для проявления ее духовной сущности всего-то и нужно было — распустить волосы.
Конечно, она делала это много раз. Наедине с собой, вместе с сестрами и даже соседками по интернату. Ее видели с распущенными волосами в больнице. Но ей никогда не приходило в голову, что это может иметь какое-то значение.
Собственно, и весной 1899 года Лиза этого не поняла. Просто она была удивлена. Надо же, распустила волосы и вдруг увидела свою духовную сущность. Впервые!
Часть третья. Роман без героя
В Париж! В Париж!
Между окончанием курсов и приездом Дьяконовой в Париж проходит год. Этот год является белым пятном в ее биографии. Последняя запись в петербургском дневнике относится к 21 ноября 1899 года, а 1 декабря 1900-го она уже ведет записи в столице Франции, на съемной квартире.
Это — начало принципиально нового дневника, который она не просто пишет “для одной себя”, но тщательно редактирует, очевидно, готовя его к публикации. Поэтому иногда невозможно понять: это дневник в строгом смысле или роман в форме дневника?
Брат Дьяконовой утверждает, что это писалось именно как роман под названием “Дневник русской женщины”. Но если это так, если Лиза действительно собиралась публиковать свой роман как самостоятельное художественное произведение, то возникает вопрос. Неужели она думала, что кто-то что-нибудь сможет понять из парижской тетради, не зная двух предыдущих — ярославской и петербургской? Читать “Дневник русской женщины” без знания прежней биографии автора — невозможно. Не имеет никакого смысла.
Поэтому важно если не знать, то хотя бы представлять, что происходило в ее душе в течение последнего года, проведенного в России. Чем она занималась, мы как раз знаем. Закончив курсы, Лиза вернулась в Ярославль и работала в библиотечной комиссии Общества распространения начального образования. Таким образом, она год проработала в системе народных библиотек и читален, широко открывавшихся в это время. История начального народного образования в императорской России — малоизученная страница нашего прошлого; отсюда устойчивый миф о якобы полной безграмотности народа до революции.
И все-таки можно предположить, что эта деятельность не устраивала Лизу. Ее переезд за границу был предрешен.
Еще в октябре 1899 года в Петербурге она пошла к министру юстиции Н. В. Муравьеву “как к высшей инстанции для выяснения вопроса, хотя и знала заранее”, что ей будет “наверное отказано”. А вопрос заключался вот в чем: имеет ли женщина в России право на юридическое образование и адвокатскую практику?
Николай Валерианович Муравьев, в прошлом прокурор Ярославского окружного суда, выдвинулся по службе в 1881 году, будучи назначенным главным обвинителем по делу “О злодеянии 1 марта 1881 года, жертвою коего стал в Бозе почивший император Александр II”. В том же году он был назначен прокурором Петербургской судебной палаты, затем исполнял эту же должность в Москве. В 1891 году стал тайным советником, а через год — государственным секретарем. 1 января 1894 года он возглавил Министерство юстиции и оставался на этом посту до январских революционных событий 1905 года.
В отличие от либерального министра внутренних дел Святополка-Мирского, Муравьев занимал в вопросе о переговорах с рабочими крайне жесткую позицию и отказал посетившему его накануне Кровавого воскресенья Георгию Гапону поговорить с царем на эту тему, а самого Гапона на совещании в Министерстве внутренних дел предлагал арестовать. После кровавых событий он ушел в отставку и отправился послом в Рим, где скоропостижно скончался в декабре 1908 года и был похоронен на итальянском некатолическом кладбище в римском районе Тестаччо.
Обращаться к Муравьеву с таким вопросом было бесполезно. Но если Лиза поступила так, значит, это имело для нее какой-то смысл. Во-первых, она хотела окончательно убедить саму себя, что все пути наверх в России для нее закрыты. Единственной возможностью для продвижения была педагогическая карьера, и Лиза одно время думала остаться в Петербурге, чтобы продолжить изучение русской истории у Лаппо-Данилевского, приват-доцента Петербургского университета. “Это самый простой, не представляющий никаких затруднений план, — пишет она, — практически даже очень полезный, так как дает мне возможность приобрести необходимый педагогический навык”. Но “препятствием к этому является моя личная воля”.
Эти загадочные слова говорят только о том, что становиться преподавателем Дьяконова не хотела. В ее понимании это означало стать колесиком и винтиком в “мужской” системе воспитания и преподавания.
Во-вторых, и это очень важно, Дьяконова при всей своей склонности к рефлексии была человеком поступка. Поход к министру с заведомо обреченной целью все-таки был поступком, в котором проявлялось ее человеческое достоинство.
Неслучайно Лиза подробнейше описывает этот визит на последних страницах своего петербургского дневника. Когда-то поступление на курсы было настоящим подвигом с ее стороны. Так же до последнего момента она и верила, и не верила, что судьба улыбнется ей, и делала все возможное и невозможное для этого.
Вообще все отношения Дьяконовой с Российской империей странно напоминают отношения с родной матерью, а в мистическом плане — с покойным отцом.
Посмотрите на меня!
Ведь я — ваша дочь, ваше порождение! Посмотрите на меня! Почему так больно мне жить?!!
Ответа на этот вопрос Лиза, в сущности, ждала и от Капустина, и от Введенского, и от Неплюева… Словом, от всех “важных” мужчин, что встречались на ее пути.
А ее сопротивление женской среде на курсах напоминает ее четырехлетнее противостояние родной матери. Не позволить себя сломать, запугать, подчинить…
Но что она хотела доказать?
Если бы она сама это знала!
Поход к министру Муравьеву также был жестом отчаяния. Что этот “законник” мог ей сказать?
Но, по крайней мере, она заставила на себя посмотреть. Дала понять, что она существует и она не такая, как все. До появления министра в комнате приема девушка внимательно рассматривала посетителей. “Мне было смешно и странно видеть этих взрослых бородатых мужчин, которых устанавливали, как школьников, и вытягивали полукруг ровнее, а они — повиновались, как автоматы. Наконец, выстроились. Дамы же остались сидеть…”
