Мера была вынужденной, но исполнение ее пришлось отложить из-за Тридцатилетней войны. Только в середине XVII века “король-солнце” Людовик XIV подписал эдикт о создании на месте порохового склада богадельни для нищих, которых власти могли использовать на любых работах по своему усмотрению. Тогда же в Париже была создана полиция и появились шесть с половиной тысяч уличных фонарей. Позже в Сальпетриер открыли тюрьму для проституток. Именно она описана в романе аббата Прево “История кавалера де Гриё и Манон Леско” как пересыльная тюрьма для “королевских девочек” (“des filles du Roi”), проституток и преступниц, которых принудительно переселяли на Новые Земли — в Канаду, на Антильские острова и дальше. Здесь же пытали и заклеймили каленым железом знаменитую авантюристку Жанну де Ламотт, фигурантку так называемого дела “об ожерелье королевы”, известную читателям всего мира благодаря романам Александра Дюма “Три мушкетера” и “Ожерелье королевы”, где она выведена под именем миледи Винтер.
Но, пожалуй, самые страшные страницы истории Сальпетриер были связаны с содержанием здесь душевнобольных людей. В основном — женщин, страдавших истерией. Их здесь просто держали на цепях. И только в 1795 году назначенный сюда врачом прогрессивный психиатр Филипп Пинель приказал снять с них оковы. Эта историческая сцена запечатлена как на самом памятнике Пинелю, так и на картине художника Тони Робер-Флёри, которая так и называется — “Доктор Филипп Пинель освобождает от оков психически больных в больнице Сальпетриер в 1795 году”. Интересно, что на картине и на памятнике изображена именно освобожденная от цепей женщина. А на картине Флёри эта молодая парижанка с распущенными волосами и наискось опущенным взглядом жутковато напоминает фотоснимок Елизаветы Дьяконовой 1899 года.
Пинель одним из первых пришел к идее, что душевнобольных нужно не держать на цепях, как собак, а лечить, как лечат всех больных. Результаты анатомических вскрытий показали ему, что в мозге этих людей нет никаких патологических изменений. Он впервые выдвинул теорию морального объяснения психических заболеваний, которые могут быть связаны с душевными травмами: утрата близкого человека, неудовлетворенность своей жизнью… Собственно, это и было началом психиатрии.
Лиза приехала сюда с надеждой.
Вот она, эта знаменитая больница… За высокой каменной стеной — точно город, выстроенный на особый лад: пять огромных серых каменных корпусов, между ними — тихие пустынные улицы…
— Где клиника доктора Raimond’а?
— Третий дом налево.
Это был маленький, чистенький одноэтажный домик с двумя дверями.
Она вошла и… “остолбенела”.
Большая, с низким потолком комната была переполнена студентами и студентками… В середине “возвышалась эстрада, а на ней, небрежно развалясь в кресле, сидел, очевидно, один из медицинских богов, окруженный своими жрецами-ассистентами. Перед ним стоял стул, на нем сидела женщина в трауре и горько плакала; рядом с ней стоял мужчина средних лет — очевидно, ее супруг…
— Ну, всегда слезы, всегда черные мысли? — презрительно-свысока ронял слова профессор, не глядя на больную.
Несчастная женщина молчала, опустив голову и тихо всхлипывая.
— С самой смерти сына всё так, — ответил за нее муж…
— Ну?!
Еще вопрос, еще ответ мужа, и опять снисходительное «ну?».
Ее свели с эстрады по лесенке; профессор написал рецепт и протянул его мужу. По их уходе он стал объяснять студентам болезнь, симптомы и следствия”.
После женщины на эстраду поднялся бледный, худенький мальчик в сопровождении родителей из рабочих… Он робел и растерянно озирался кругом.
«— Ну, и что мы видим? — снова раздался снисходительно-повелительный голос знаменитости, которая даже не шевельнулась при появлении больного”.
Лиза пришла в ужас!
Так неужели же и мне надо взойти на эстраду, вынести весь этот допрос перед сотнями любопытных глаз, мне — и без того измученной жизнью — перенести еще все это унижение своей личности, служить материалом для науки, да еще с которым обращаются так презрительно?! Эстрада показалась мне эшафотом, профессор — палачом…
Но и для этого осмотра еще нужно было ждать своей очереди в приемной, а когда она туда вошла, номерки кончились. Она поинтересовалась: сколько стоит прием профессора у него на дому? От 40 до 50 франков. Это очень дорого!
Она вышла из клиники совсем с другим настроением.
Я опять была на дворе, среди этих громадных серых каменных зданий… Отчаяние, холодное, безграничное отчаяние охватило душу… Да ведь тут душа живого человека, все горе, все несчастье — служит материалом, вещью, с которой не церемонятся…
Но где взять 40 франков?
Как в тумане, не сознавая ясно, что происходит кругом, она возвращалась домой. На нее наезжали извозчики, звонила под самым ухом конка. Она ничего не замечала.
Новое средневековье
Парижский дневник Лизы Дьяконовой с самого начала, может быть, непроизвольно, приобретает какой-то средневековый привкус. Париж как центр современной жизни, место проведения грандиозной Всемирной выставки и Олимпийских игр в дневнике никак не отразился, как в свое время там не отразился Петербург с его имперским великолепием.
Узкие средневековые улочки и низкие потолки, не греющие камины и алхимия медицинских названий… Арбалеты… Эшафот… Палач… Вот цепочка ассоциаций, которая выстраивается в сознании, но еще более в подсознании Лизы с момента приезда в Париж. И конечно, в этой цепи важное место занимает Она — несчастная Прекрасная Дама. Не хватает Рыцаря — Ланселота.
В 1899 году в Петербурге, рассматривая свой портрет, сделанный в салоне Мрозовской, Лиза отмечала, что он отражает ее “сущность”. Но в чем эта сущность? То ли Мадонна, то ли грешница. Но как раз в этом и заключался главный парадокс отношения к женщине в средневековой Европе. С одной стороны — существо низшего порядка, которое должно всецело подчиняться мужчине, ибо “не муж от жены, но жена от мужа; и не муж создан для жены, но жена для мужа” (Кор., 11, 8–9). Женщина изначально порочна, как и ее прародительница Ева, сосуд греха, источник соблазна для мужчин, как Ева для их предка Адама. Кроме того, женщины глупы, суетны, болтливы, завистливы! Они разоряют своих мужей нарядами, дорогими украшениями.
А с другой стороны, женщина — это объект служения, восходящего к культу Непорочной Девы, Мадонны, Новой Евы. Считается, что культ Прекрасной Дамы зародился именно во Франции, в богатом Провансе, где женщины были более свободны и экономически независимы и где процветала “куртуазность” — рыцарское отношение к богатым дамам. Тем паче что во времена крестовых походов жены нередко занимали место своих мужей в оставляемых ими на время за́мках и землях, и в их подчинении оказывались не только крестьяне, но и небогатые рыцари-вассалы.
Начиная с XII века образ Прекрасной Дамы воспевают странствующие трубадуры, менестрели и миннезингеры
[35]. В XIII веке появляются рыцарские или “куртуазные” романы. Сначала в стихотворной форме, причем их сочиняют уже не только мужчины, но и женщины — например, Мария Французская
[36].
