Лизе казалось, что “электрический трамвай идет медленно… и еще пришлось ждать бесконечные десять минут у вокзала Монпарнас, так как трамвай оказался переполненным…”
Но вот она, наконец, и в Бусико. В новой клинике, где теперь работает возлюбленный. Ее встречает консьерж…
— К кому вы, мадемуазель?
— К мсье Ленселе.
— Первый этаж, направо.
Если бы это происходило не в клинике, а в какой-нибудь московской гостинице, ситуация выглядела бы, мягко говоря, щепетильной. Так Прекрасные Дамы не приходят к своим Рыцарям. Так ходят к мужчинам совсем другие дамы…
Но и это было еще не все. Лизе предстояло испить чашу унижения до дна. Ведь Ленселе ясным языком написал: “после обеда”. А для француза обед — это святое!
Обед истинный француз не отменит даже ради внеурочного прихода дамы. Это ее проблемы.
Дверь соседней комнаты отворилась, и вышел Ленселе.
— Здравствуйте, мадемуазель… прошу подождать меня в моей комнате. Мы сейчас обедаем.
Обед был долгий. Лиза успела и всю его комнату рассмотреть, и все его книги, просто как Татьяна в доме Онегина. Она даже случайно обнаружила среди бумаг письмо от какой-то женщины, но, конечно, не стала его читать, заметив только слова: “ненадолго отлучилась”. И поняла, что это “должно быть извинение, что не застал ее дома”. Потом он вернулся и рассказал ей, что он, как истинный француз, думает о положении женщины в обществе. Она должна быть рабой мужчины. Кажется, все было ясно.
Но нет — далеко не все…
Пигмалионша
Это была пятая встреча Дьяконовой с Ленселе. И самая неудачная! Ее кумир оказался обычным французом, для которого обед важнее больной женщины, возможно, особенно страдающей в этот момент. Ее бог оказался еще и типичным мужчиной-французом, который убежден, что женщина после замужества должна лишиться всех прав (даже на личную собственность) и служить мужу рабыней. Такого отношения к женщине не знали даже в России!
И Лиза все это ему высказала. Во время их разговора он говорил ей еще какие-то “правильные” слова о том, что нужно “творить добро”. То же самое ей когда-то твердил профессор Введенский. Бесчувственность Введенского Лизу тогда покоробила. Она ведь ждала от него чего-то другого. Посмотрите на меня!
Казалось бы, именно этот, пятый, визит к Ленселе должен был расставить все точки над i.
Ничего подобного…
Именно в этот момент Дьяконова сама впервые посмотрела на своего доктора глазами уже несомненно влюбленной девушки. Впервые Лиза подняла на него взгляд. И увидела, как он прекрасен! “Он говорил, а я смотрела на него. Свет лампы ярко освещал его голову. Тонкие, правильные черты лица. Темные, изящные брови казались почти черными, и голубые глаза с длинными пушистыми ресницами смотрели серьезно и внимательно сквозь стекла пенсне. Черная бархатная шапочка интерна очень шла к нему. Это была красивая, изящная голова, какой я еще никогда не видала”.
Что же случилось? Первое объяснение, которое здесь напрашивается, исчерпывается русской пословицей “любовь зла, полюбишь и козла”. Тем более что “козел” был такой красивый, “с длинными пушистыми ресницами”. (Только почему она раньше их не заметила?) Ну, просто влюбилась. Пришло ее время.
И мы бы охотно согласились с этим объяснением, если бы не читали ранний дневник Дьяконовой.
Да собственно, почему только ранний? “Дневник русской женщины” не в меньшей степени изобилует меткими, точными наблюдениями над людьми.
Вот, например: “Я начинаю приходить к убеждению, что никакая проповедь любви не в силах изменить природы человека. Если он рожден добрым, обладает от природы чутким сердцем — он будет разливать кругом себя «свет добра» бессознательно, независимо от своего мировоззрения. Если же нет этого природного дара — напрасно все. Можно быть толстовцем, духобором, штундистом
[47], можно проповедовать какие угодно реформаторские религиозные идеи и… остаться в сущности человеком весьма посредственного сердца. Потому что как есть великие, средние и малые умы — так же и сердца…”
Какие умные, глубокие мысли!
В Париже в Дьяконовой просыпается настоящий талант писателя и публициста. Опубликованная уже после ее смерти статья “О женском вопросе”, где она яростно спорит не с кем-нибудь, а с самим Толстым, который, по ее мнению, неправильно понимает роль женщины в обществе, — написана в начале 1902 года. Написана она пером опытного журналиста. Весной того же года рассказ Дьяконовой “Под душистою ветвью сирени”, переведенный на французский, получит второй приз на конкурсе, устроенном Парижским обществом студенток. И это — сильный рассказ. Это — настоящая русская проза.
Можно не сомневаться в том, что, если бы в Тироле не случилось того несчастья и если бы Лиза вернулась в Россию… она стала бы одной из самых незаурядных писательниц. Незадолго до гибели она пишет в дневнике: “О, литература! бог, которому я молюсь!”
Ну, хорошо… Литература литературой, а женская природа брала свое. Влюбилась! Да еще и в недостойного себя. Бывает…
Но что-то все-таки смущает в этой загадочной истории. Влюбилась в красавчика? Просто — по-женски? Но вот в одном месте дневника она опять внимательно смотрит на своего возлюбленного. В этот раз он снял со своей интеллигентной головы свою чудную бархатную шапочку.
У него такие редкие волосы на голове. И как подумаешь, что люблю всеми силами души, со всей искренностью первого чувства — этого преждевременно истасканного парижанина… ужас…
Но бывает и так, что поделать… Однако несколькими страницами ниже Лиза делает оговорку (случайную, а может, и нет), которая меняет в этой истории решительно все. Пропустить столь важное замечание — значит ничего не понять в “Дневнике русской женщины”.
Вот это место: “Когда-то художник создал статую и влюбился в нее. Так я люблю создание своего воображения, над которым работала как артист, с восторгом, с увлечением… А беспощадная действительность рано или поздно — должна была разбить этот идеал…”
Речь, как вы понимаете, идет о древнегреческом скульпторе Пигмалионе, создавшем из слоновой кости прекрасную девушку Галатею и влюбившемся в свое творение. Удивленная такой любовью Афродита оживила статую, и Галатея даже стала женой Пигмалиона. Впрочем, это уже более поздняя версия мифа, данная в одноактной пьесе Жан-Жака Руссо “Пигмалион”. Еще более поздней, иронической, версии “Пигмалиона”, написанной Бернардом Шоу в 1912 году, Лиза читать не могла. Но Руссо она, конечно, читала. Суть идеи Руссо состояла в том, что настоящая гениальность Пигмалиона была не в искусстве его рук. В искусстве воображения! Именно силой воображения он оживил пусть и прекрасную, но мертвую материю.
Но тогда что же получается? Кто с кем “работал”? Психиатр Ленселе с Дьяконовой? Или Дьяконова — с Ленселе?
