Если это допустить, то Дьяконова свою задачу, несомненно, выполнила. При всей литературной безвкусице (целыми страницами!) “Дневник русской женщины” все-таки является самой сильной и выразительной частью “трилогии” автора.
Что ты делаешь, Лиза?
Она начинает просто-таки обрастать пажами и поклонниками. Но это не дипломаты и не аристократы (масштаб Башкирцевой!), а обычные студенты Сорбонны… И — не только студенты.
Летом 1901 года в читальном зале она знакомится с одесским евреем, юношей 20 лет, закончившим в России среднее техническое училище и приехавшим сюда “поучиться культуре”. На самом деле он был простым рабочим в литейной мастерской.
Он предложил ей прогуляться, она согласилась. И, конечно, тотчас же втянула его в свой “роман”. Отправила его тайно узнать: не вернулся ли из деревни Ленселе?
Я сказала мимоходом:
— Если не ошибаюсь, здесь где-то близко должна быть улица Brézin. Там в № 5 живет некий Ленселе, и меня давно еще просила одна товарка справиться — вернулся ли он в Париж? А я такая лентяйка, все откладываю… Так вот теперь мы проходим мимо, но я боюсь ночью разыскивать эту улицу.
Боже, как бездарно она врала! Ведь три дня назад она разгуливала по ночной Brézin, прекрасно ориентируясь по карте Бедекера
[50]. И ничего не боялась. И что за товарка, которая просит подругу узнать, не вернулся ли в Париж интересующий ее мужчина? Ей, что ли, стыдно? А Лизе, что ли, не стыдно?
Юноша помчался на Brézin, оставив свою спутницу ждать его на скамье на авеню d’Orléans.
То есть ходить по ночной Brézin одинокой девушке — страшно и стыдно, а сидеть одной на скамье ночью — не страшно. Что было в голове у одесского еврея-рабочего, мы не знаем. И что было в голове у Дьяконовой — тоже.
Ничего он не узнал… “Никак не мог дозвониться”. Интересно, что бы он сказал Ленселе ночью, если бы дозвонился? Но юноша обещал все узнать завтра и сообщить ей… Только для этого ему нужен ее адрес… Она, конечно, дала.
“Зайдите завтра, если время будет”.
Что сказать? Ну, настоящая королева!
Так после немца Геррманнсена в копилке ее пажей появился еще и одесский еврей. Наутро он явился к ней, когда она завтракала. О приходе юноши Лизе сообщила madame, хозяйка пансиона. Русские — не французы, и Дьяконова тотчас оставила завтрак и бросилась в свою комнату. “Да, Ленселе в Париже”. Она предложила ему чаю. “Юноша расстегнул сюртук, удобно развалился в кресле и немедленно с ожесточением закурил папиросу. Пока он курил, пил чай и говорил, я делала вид, что внимательно слушаю… а у самой мысли были далеко-далеко… Сердце так и ныло от боли…”
Ее стали интересовать бульварные французские романы. Начало одного из них — в виде иллюстрированного периодического издания — Лиза купила у мальчишки-газетчика.
Много здесь печатается этой дряни — романов-фельетонов, и я хотела было уже бросить лист, как вдруг увидела слово “интерн” внизу в тексте. А что бы это такое могли писать об интернах в романе-фельетоне? Во всяком случае — интересно. И я внимательно прочла весь текст, напечатанный на листе. Начало было очень интересное: жена отравляла мужа, бывшего интерна, одного из молодых парижских врачей, отравляла так искусно, что никто этого и не подозревал, — и муж погибал медленною смертью от непонятной для своих коллег болезни. И фельетон ловко обрывался на самом интересном месте.
Вскоре Дьяконова отправится в Лондон и купит там acidum oxalicum, “щавелевую кислоту”. Этот препарат считается ядом. Брат Дьяконовой пишет, что род этого яда не принадлежит к смертельным, и чтобы отравиться им, нужна очень значительная доза. Так он доказывает, что сестра не хотела покончить с собой. Но зачем-то же Лиза купила этот яд? Может, просто потому, что этот яд уже поселился в ее голове? Наличие яда в сумочке безнадежно влюбленной девушки еще не означает, что девушка собирается покончить с собой. Как, впрочем, и не означает, что она намеревается убить своего возлюбленного. Это в принципе вообще ничего не означает… Кроме почему-то наличия яда в сумочке безнадежно влюбленной девушки.
А пока у Лизы появляется третий паж — французский студент André Morthon. Приближаются экзамены, и Андрэ “бегает ко мне чуть ли не каждый день, приносит программы и учебники, — начали заниматься вместе… Ему это страшно льстит: я — одна женщина на всем курсе, и он из сил выбивается, стараясь угодить мне”.
Ситуация — зеркально противоположная той, что была в Петербурге. Там “бестужевки” старались “угождать” революционным студентам, искренне думая, что вместе с ними делают революцию. А в результате на их пальцах вдруг появлялись обручальные кольца.
Лето было в разгаре… Одесский еврей растворился в пыльном воздухе Парижа. Студенты стали разъезжаться на каникулы…
“Меня усердно навещает только немец, да Бертье с программами и книгами…” Бертье? Кажется, его фамилия была Мортон. Может, у него была двойная фамилия? Впрочем — какая разница?
Между тем в Париже стояла невыносимая жара. Такая же невыносимая, как холод зимой.
Я никак не могла себе представить — до какой степени может быть жарко… Я задыхаюсь… Кажется, что в голове не мозг, а раскаленные уголья. Кладу на голову компресс, раздеваюсь и завертываюсь в сырую простыню…
В середине июля Франция отмечала национальный праздник — День взятия Бастилии. Немец и Андрэ уговорили Лизу пойти смотреть на танцы и фейерверки.
Французы умеют и любят веселиться… Атмосфера заряжена весельем, как электричеством, — оно захватило и меня, и я с увлечением танцовала
[51] с моими спутниками на всех площадях, где проходили. Немец, кажется, влюбился и вздумал ревновать. Глупый мальчишка! Как опасно позволить при себе смотреть на луну и читать Гейне…
В дневнике Дьяконовой появляются отчетливые нотки кокетства — то, чего она на дух не переносила раньше. То, за что она осуждала Марию Башкирцеву. Но для Башкирцевой кокетство было, во-первых, органичным, а во-вторых, она, конечно, знала себе цену как художнице и писательнице. А Лиза? Чего она добилась в свои 26 лет, в возрасте, когда Башкирцева умерла? Влюбилась в своего психиатра и позволила ухаживать за собой какому-то безликому немцу, ни единой черточки которого она даже не удосуживается показать в своем дневнике. Ах да, еще — Бертье…
А от Е. Ленселе не приходит ни одного письма. Ни одной строчки… “Идти в Бусико… тогда он, пожалуй, узнает… К нему на квартиру? — немыслимо…”
Надо уехать!
Любовь против родины
17 июля ее ждал сюрприз. К ней пришел Иван Корельский, земляк, сотрудник газеты “Север”. Хозяйка пансиона почему-то приняла его за “нигилиста”. Возможно, в ее понимании все русские мужчины были “нигилистами”.
