И Лиза улетела… Но до этого успела полистать английские женские журналы и даже познакомиться с суфражистками, посетив один из их салонов. Они не понравились Дьяконовой…
Негодяй
Что, если бы он любил меня? Ведь тогда ни одна женщина в мире не могла бы считать себя счастливее меня! Тогда… тогда я сказала бы ему: полюби мою родину — пойдем вместе работать туда. И мы вернулись бы в Россию. Я стала бы учить его по-русски, он сдал бы государственный экзамен, и мы поселились бы в одной из деревень родной Костромской губернии. Он лечил бы крестьян, я — оказывала бы им юридическую помощь…
С этими фантазиями Лиза возвращалась в Париж… Это было полное безумие. Ленселе в бархатной шапочке (или цилиндре, который “так ему идет”), врачующий русских крестьянских мальчиков и принимающий роды у деревенских баб, и выпускница Сорбонны, помогающая мужикам законно не платить штрафы за потравы барских лугов. Все это было уже не смешно.
Но самое ужасное, что второй половиной своей умной головы Лиза это прекрасно понимала. То есть вторая половина ее головы понимала, что первая половина безумна. На очередную встречу с Ленселе она шла без всякой надежды.
До этого Дьяконова успела познакомиться с одной сиделкой в клинике Брока, где Лиза принимала водные и электрические процедуры. Она как-то сумела перевести разговор на Ленселе, так, что та ничего не заподозрила. Оказалось, что Ленселе считают в клинике, где он раньше работал, “иезуитом”. Почему — “иезуитом”? “Она серьезно ответила: «У нас называют иезуитом всякого фальшивого, неискреннего человека. Ну вот и он такой…»”
У меня кровь прилила к сердцу. Он делал зло. Неискренний человек. Ведь и в самом деле — назначил мне час прийти, а сам ушел; обещал написать… и не подумал…
Сделав для себя такое страшное открытие, Лиза продолжала разговор с сиделкой. Оказалось, что он был еще и нравственно нечист в отношении больной женщины.
“Тут была история, — рассказала Лизе сиделка. — Он любил одну больную: у нас по правилам — больные без сопровождения сиделок не могут ходить к доктору в лабораторию, я за этим слежу. Так вот он за это соблюдение правил и придирался ко мне. Как бы я ни сделала мазь, все было нехорошо”.
О, негодяй! Но Дьяконова поняла это по-своему.
Он любил больную… Я не чувствую ни малейшей ревности к этой неизвестной женщине. Ну, любил, очевидно, она была из простых, очевидно, этот роман кончился ничем, так как он не женился. Но почему же он не может полюбить меня?! Или я хуже, ниже ее? Нет, нет, не может какая-нибудь ограниченная хорошенькая женщина сравняться со мной… Я не менее той неизвестной достойна его любви. И возмущенное чувство заглушило все остальное. Сердце разрывалось при мысли о том, что он лицемер, делал зло другим.
По законам женского романа герой, не способный оценить духовную высоту героини, непременно должен оказаться нехорошим человеком. Злым, черствым и жестоким… А если героиня вдруг его полюбила, он виноват еще и в лицемерии.
Не тот, за кого себя выдавал.
А она-то покинула Лондон, бросила изучать язык и помчалась к нему в Париж! А она-то мечтала: “Скорей в Париж! Как могла я так долго пробыть здесь, вдали от него, как могла?!” Она-то писала в дневнике, едва ступив на парижскую землю: “Все мое существо сияет от радости при мысли о том, что я опять там же, где он живет… Сердце замирало от радости”.
Так-так-так!
Вот оно что!
Мсье,
Не будете ли Вы столь любезны назначить день, когда я могла бы приехать в Бусико? Примите, мсье, уверения в самых лучших и искренних моих чувствах.
Мадемуазель,
Если Вам будет удобно зайти в четверг в два часа дня, мы сможем переговорить о Вашем здоровье. Примите заверения в самых лучших и преданных чувствах.
При встрече она от волнения опять не могла смотреть на него. Беседы не получилось. Они говорили о чем угодно, но не о том, что хотела знать Лиза. Она пожаловалась, что хозяйка ее пансиона пустила в дом консерваторку с роялем, и громкая музыка теперь не дает ей заниматься. Он советовал ей сменить квартиру. Он спросил о ее настроении. “Он меня спрашивал об этом! Страдание, острое, как лезвие ножа, охватило меня всю… Несмотря на все самообладание, глухое рыдание вырвалось у меня, и я отвернулась”.
Стиль ее дневника становится невыносимым! Ладно — глухое рыдание. Но лезвие ножа, которое охватывает… Между тем ее брат пишет, что на полях рукописи его сестра уже подсчитывала листаж“ повести”, которую она собиралась отдавать в печать.
Она уходила от него почти счастливая! Ведь он не только прописал ей лекарство (“валериану с нашатырем”), но и сказал, что всегда готов служить ей “нравственной опорой”. Это давало надежду на еще одно свидание с ним. Он проводил ее до дверей.
Кларанс
После посещения Ленселе, которое ничего не решило, Дьяконова (или ее героиня) неожиданно, выражаясь простым языком, “пускается во все тяжкие”. Конечно, в тех пределах, которые могла позволить себе купеческая дочь.
В новом пансионе, куда переселилась Лиза по совету Ленселе, снимала квартиру французская писательница по имени Кларанс. Имя, скорее всего, вымышленное. Уж больно оно “говорящее”. Кларанс — это от “claire”. По-русски “ясность”.
Не первой молодости, хромоножка, Кларанс тем не менее была чрезвычайно живой, привлекательной и очень сексуальной особой. На ее квартире собиралась парижская художественная богема. В основном это были французы и русские.
Кларанс когда-то писала серьезные книги, но со временем поняла, что зарабатывать можно только бульварными романами. Возможно, один из ее романов Лиза и читала однажды, купив его начало у мальчишки-газетчика. Другой роман Кларанс не без смущения дала ей почитать хозяйка пансиона, пожилая madame Tessier. Роман чуть не вогнал девушку в краску.
Действительно, права madame Tessier, с той только разницей, что такие романы одинаково “чересчур” и для женщины, и для мужчины. Это был такой откровенно-сладострастный роман, какого я никогда еще не читывала. Тут были и “гибкие тела”, и “надушенные юбки”, и “оргия ночи”, и le sang chaud de la luxure
[53]. Смелая и откровенная фантазия, но без таланта Зола
[54].
Кларанс захотела познакомиться с новой русской, и madame Tessier привела Лизу на ее вечеринку. Кларанс сразу очаровала Дьяконову.
Кларанс была интересная особа, начиная с внешности… Короткие черные завитые волосы обрамляли ее бледное лицо с правильными чертами и блестящими темными глазами; черные, как бархатные, брови оттеняли белый лоб. Ее хрупкая, тонкая фигурка, несмотря на физический недостаток, отличалась необычайной подвижностью… Черное платье фасона Tailleur
[55], безукоризненной простоты и изящества, сидело на ней ловко, и вся она казалась какой-то оригинальной, живой картиной, откуда-то зашедшей в эту гостиную.
