3 мая 1897 года общим собранием членов Пензенской общественной библиотеки имени М. Ю. Лермонтова было направлено обращение с просьбой ходатайствовать о соизволении на открытие всероссийской подписки на памятник Белинскому в связи с исполнявшимся 26 мая следующего года 50-летием со дня его смерти. Данное обращение у Министерства внутренних дел осталось без внимания.
Однако, узнав об инициативе пензенцев, проживавшая в это время во Франции дочь Белинского Ольга Виссарионовна Белинская (в замужестве Бензи) с благодарностью откликнулась на их просьбу. И в 1898 году в Пензу из Парижа был привезен скромный бюст работы Михаила Каплана. Он был установлен в парке “Верхнее гулянье” в 1911 году к 100-летию великого критика и революционера. В 1918 году этот памятник был разрушен во время белочешского мятежа.
Итак, это был не Карсинский, а Каплан. Обычное дело для дневника Дьяконовой — давать вымышленные имена и фамилии некоторым людям в том случае, если о них рассказывались какие-то, по ее мнению, слишком личные вещи. Но почему Карсинский?
“Говорящее” имя Кларанс (как и Lencelet) наводит на мысль, что и эта фамилия была не случайно придумана. Но расшифровать ее не так-то просто. Понятно, что “говорящим” должно быть корневое “карсин”, но что это может означать?! Во французском языке такого слова, по нашим сведениям, нет. В английском, который Лиза усердно изучала в Лондоне и Саутборне, — тоже. А что, если мы соединим два языка? “Car” (франц.) + “sin” (англ.) = “ибо грех” (русский).
Но может быть и другое объяснение этой фамилии. Термин “карцинома” (carcinoma) от древнегреческого “краб” был введен еще до нашей эры Гиппократом и означал раковую опухоль, которая, как считал Гиппократ, была похожа на краба или рака. Этот медицинский термин Лиза могла не раз слышать, когда находилась в Александровской больнице.
Разумеется, это только наши домыслы. Возможно, что фамилия возникла и просто так.
Но вот появление скульптора Карсинского в пространстве дневника-романа Дьяконовой случайным никак не назовешь. Если бы Карсинского не было, его нужно было бы придумать. Вполне возможно, что она и придумала его отчасти, хотя встреча с М. Я. Капланом в Париже, вероятно, — правда.
Лиза рисует Карсинского как “русского медведя”. Во всяком случае, так его называет Кларанс, когда тот “неуклюже, размашисто” обхватывает рукой тонкую талию хозяйки. “Убирайтесь, русский медведь! Хоть для первого раза постыдились бы перед соотечественницей! — крикнула на него Кларанс, вырываясь и ударяя его по руке”.
Но это нисколько не смущает Карсинского, и он идет к Лизе.
Его высокая, мощная фигура, широкое лицо, пышная борода, волосы, небрежно откинутые назад с низкого лба, — ничто в нем не гармонировало с этим изящным парижским салоном, и весь он, большой, сильный, грубоватый, — казалось, попал сюда, как редкость, как кукла самоеда в женском будуаре.
Только одно лицо в салоне Кларанс вызвало у Дьяконовой такое же яркое, “картинное” впечатление. Это — сама Кларанс. Все остальные — бледные призраки. В первый раз в салоне находятся какой-то блондин с брюнетом, во второй — блондинка с брюнеткой. Без сомнения, Лиза играет второстепенными персонажами, чтобы лучше высветить главных. Карсинский — главный.
Он живет в Париже уже 14 лет, но любит Россию, доказательством чему — памятник Белинскому его работы. Слыхала ли она о нем? О да, конечно! Она читала об этом в газетах. Тогда он готов показать ей фотографии всего “проекта”. Он приглашает ее в свою мастерскую. “Очень вам благодарна!”
Никогда еще Дьяконова так не описывала мужчин. И никогда еще в ее жизни не было такого сюжета.
Конечно, Лиза не помчалась к нему на следующий день. Она пришла к нему через месяц. Но в течение этого месяца Карсинский настойчиво приглашает ее уже не только посмотреть фотографии, но и позировать ему в качестве модели. Для чего? Для памятника же Белинскому! Но памятник Белинскому работы Каплана — это обычный бюст, и он давно готов и уже находится в Пензе. Здесь или Дьяконова начинает что-то сочинять, или Карсинский-Каплан задался целью ее соблазнить и для этого придумал “проект”.
Но это не важно.
Важно, что на дворе был декабрь, а в мастерской было “жарко натоплено”. Карсинский “в блузе, с руками, замазанными глиной, казался гораздо естественнее и лучше, нежели в салоне Кларанс”. И он ждал Лизу с нетерпением. “Наконец-то!” И лепить он собирался не ее голову, а бюст… но для этого…
— Я должна переодеться.
— Вот ширмы.
За ширмами Дьяконова сняла платье и распустила волосы. Осталась одна “туника”. Карсинский потребовал обнажиться до пояса и сам “умелой рукой” отстегнул один крючок.
Я видела, как Карсинский ждал. Незаметно отстегнула другой крючок, и туника упала, обнажив меня всю.
“Ах! — вырвалось у него… Вы — неоценимая модель… Вы меня вдохновляете… Ну, уж и сделаю же я с вас статую! В России опять заговорят обо мне!”
Конечно, Лиза не стояла перед ним голой. Нужно учитывать тонкости женской одежды начала ХХ века, а главное — понимать психологию и этику русских девушек того времени. Для того чтобы обнажить грудь, ей пришлось снимать лиф, и снова — за ширмами. Потом она “приняла позу, какую он указал, сеанс начался”.
Но в жизни Дьяконовой происходит очень серьезное событие. Она совершает второй шаг после того, как распустила свои волосы, позируя Мрозовской. Лиза показала свое полуобнаженное тело мужчине. И не просто мужчине, а скульптору. И она узнала, что ее тело — прекрасно! Она — не Пигмалион… Она — Галатея!
Неформалка
Странно, что Дьяконова почти ничего не пишет о своих занятиях в Сорбонне. Как будто и не учится там совсем. Конечно, у нее были проблемы с головой. Но как-то же она закончила первый курс и перешла на второй. Это умолчание также свидетельствует о том, что в Париже Лиза писала не дневник, а роман. Кому какое дело до ученых занятий романной героини?
Не учеба поглощает ее, а то, какой ее видят мужчины разного калибра. А вот посещение феминистского салона, как и встреча с суфражистками в Лондоне, занимает в дневнике незначительное место. Да и оценки, которые Лиза раздает французским феминисткам, мягко говоря, нелицеприятные.
Да, Дьяконова была феминисткой. Да, она высоко ценила достоинство женщины, ее право на самостояние, на выбор профессии. В основе ее понимания жизни была глубокая горечь от несправедливости, которой подвергались женщины в истории мировой цивилизации. Но в женском освободительном движении Дьяконова оказалась, говоря современным языком, неформалкой. Любые виды организации женщин в союзы были ей чужды: будь то женские кружки в России, английский суфражизм или французский феминизм… В Лизе побеждал не разум, а инстинкт.
Разумом она понимала необходимость объединения женщин для, если можно так сказать, организованной борьбы с мужчинами. Незадолго до смерти, в 1902 году, она даже написала об этом целую статью “О женском вопросе”. Статья была антитолстовская и даже антихристианская (“христианство несло с собою закрепощение женщины на религиозной основе”, пишет она). Однако ничего нового для своего времени Дьяконова не сказала, заявив, что подлинным освобождением женщины станет победа социализма.
