Но едва Лиза попадала в собрания, где женщины пытались каким-то образом поставить и “социализировать” женский вопрос, как ей вдруг становилось скучно. Даже “неприятно”!
Вот и в салон французских феминисток она поехала нехотя, по настоянию одной знакомой. “Неловко было не поехать”. Впрочем, Лиза с гордостью рассказала четверым участницам собрания, что в России замужняя женщина может быть экономически самостоятельной, в отличие от Франции. Но при этом “в сотый раз” ей пришлось объяснять, почему учиться на юриста она поехала в Париж. Потому что в России не может быть женщин-юристов. И еще в России дочери получают четырнадцатую долю от наследства, остальное получают сыновья. “Как это так?! — с негодованием закричали все. — Разве дочь не такое же дитя, как они?” Да, во Франции сестра получает столько же, сколько и брат. Но, выйдя замуж, все отдает мужу.
Собственно, на этом “конструктивная” часть собрания и закончилась. Пошли сплетни. Говорили о Маргарите Дюрамбер, которая открывает дешевые квартиры для бедных девушек, “чтобы предохранить их от падения”. Но оказывается, Маргарита Дюрамбер открывает их не на свои деньги. Она, бывшая актриса, является содержанкой Ротшильда. На его же деньги она издает главную газету французских феминисток “Права женщины”. “Что-о?! — с негодованием вскричала я. — Да ведь это же позор для французского феминизма, что его самая большая газета издается кокоткой!” Однако Лизе объяснили, что нет ничего позорного в том, что женщина “получает деньги от богатого человека и тратит их на общую пользу. Это прекрасно и благородно”. Но Дьяконовой этот довод не понравился.
Вообще не это больше всего волнует и занимает Дьяконову в конце ее короткой жизни. Ее волнует и занимает то, что она впервые открывает в себе женщину. В этом плане, как ни парадоксально, Дьяконова идет на несколько шагов дальше феминисток своего времени, озабоченных исключительно женскими правами. Она идет в будущее, в ХХ век, когда проблемой феминизма станет не вопрос об уравнении женщины с мужчиной в правах, но сама сущность женщины. Когда женщины начнут осмыслять свой феномен как равноправный с мужским, но понимать его по-разному, то есть внутри самого феминизма как идеологии начнутся очень серьезные споры. Но для этого должно пройти еще полвека. И даже больше…
И что могла понять в этом неформалка Дьяконова, всю жизнь прожив наедине сама с собой? Ее только бросало из крайности в крайность, от обожествления мужчин до презрения к ним. От гордого сознания своего женского достоинства до несчастной любви к интерну, который не стоил ее ногтя и который останется в нашей памяти (скорее всего, под псевдонимом) исключительно благодаря русской девушке, которую он умно́ поучал…
Иногда создается впечатление, что Дьяконова словно поставила над своей жизнью какой-то жестокий эксперимент. На что способна женщина как личность, оставаясь при этом женщиной. Не женой, не матерью, не феминисткой, не революционеркой, не писательницей и не ученой дамой.
В конце концов, она задавала себе один и тот же вопрос. Для чего я, вот такая, как я есть, появилась на этом белом свете? Для чего мой ум, моя душа и мои страдания?
Посмотрите на меня!
Бал у сатаны
Между тем вокруг нее в Париже уже собирается целый сонм юношей и мужчин. И все они не просто в восторге от ее внешности. Она ввергает их в безумие и экстаз!
Одесский еврей-рабочий, немец с “гордой” фамилией, французский мальчик Бертье, “русский медведь” Карсинский — в этот список жертв какого-то необъяснимого, почти дьявольского обаяния Дьяконовой не попадает только один мужчина, тот, который встретился ей в начале парижской жизни, — Ленселе. Но все остальные — падают, как деревья под напорами урагана.
Некоторым из них почему-то не нравится ее имя — Лиза. Ну что такое Лиза?! Кто вспомнит о том, что это имя носили королевы и императрицы? Лиза — это служанка или гризетка. Карсинский предпочитает называть ее Лилией. Да-да, именно так он назовет ее скульптуру! Или — “Отчаяние”! “Лилия” или “Отчаяние”!
Ладно, она не против. Пусть будет Лилия.
Вслед за Бертье появляется Danet — тоже студент Сорбонны, но “не столько студент, сколько художник”, как рекомендует его Бертье, при этом, конечно, бешено ревнуя ее к своему товарищу. Он — “высокий, стройный, красивый брюнет, очень хорошо одетый”. Художество и впрямь занимает его гораздо больше юридических наук. И сейчас он работает над оформлением бала интернов госпиталя Брока. Что? Повторите! Бала интернов госпиталя Брока…
— А мне… можно попасть на этот бал? — робко спросила я.
Данэ рассмеялся, а на детском лице Бертье отразился ужас.
— О, нет, нельзя… Это бал веселый и… очень свободный…
Ах, вот оно что! Лиза будет на этом балу!
Но для этого нужно влюбить в себя Данэ. Что, впрочем, Лилии было нетрудно. Хотя Данэ видел в ней Лидию.
Лилия — чистота, невинность, но и омут, который затягивает. Лидия — твердость и решительность. Лиза, конечно, играет в эти новые имена, примеряя их на себя и откровенно любуясь собою. Данэ быстро оказался в ее руках. Навязался к ней в гости.
Легко догадаться, что Лиза сделала перед его приходом. Распустила свои волосы. Перед этим тщательно их вымыв и просушив. “Мягкие, длинные, они покрывали меня, как шелковистым покрывалом”.
Это становится уже осознанным приемом соблазнения мужчин.
И конечно, Данэ был сражен.
“Какие волосы! Боже, какие волосы! Я никак не подозревал… вот так красота!”
Это не все. Она добила его тем, что “не говоря ни слова, быстро подошла к трюмо, вынула большую черную фетровую шляпу с широкими полями à la Rembrandt, надела и медленно повернулась к нему”.
“О, как вы хороши!.. картина! Если вас одеть в пеплум
[57] и так, с распущенными волосами, а я буду одет римлянином — да ведь это чудно хорошо будет! Произвели бы такой эффект! Слушайте, — мы поедем вместе на бал интернов, я сегодня же нарисую для вас костюм…”
Бедный художник, конечно, не подозревал, ради чего, вернее, ради кого русская красавица рвется на этот бал. “И я кокетничала с Danet и позволяла ему целовать мои волосы”.
Решили, что на балу он будет римлянином, она — его вольноотпущенницей. Он придумал ей имя — Лидия.
Лиза не против. Пусть будет — Лидия.
17 декабря 1901 года художник Данэ, приехав в карете, забирал из скромной парижской квартиры “прекрасную молодую женщину с темными бровями и волной белокурых волос, которые падали почти до колен, — в тунике цвета mauve
[58] и белом пеплуме, который падал с плеч красивыми мягкими складками… Узенькая ленточка mauve с цветными камнями, надетая на лоб, придавала лицу какое-то таинственное выражение, и глаза из-под темных бровей смотрели печально и важно”.
