Но если вы думаете, что это описание “прекрасной молодой женщины” принадлежит художнику Данэ, вы ошибаетесь. Так Дьяконова сама описывает себя, глядя в зеркало.
Впервые в жизни она была на костюмированном балу. “Голова кружилась от массы разнообразных впечатлений”. Вдруг она увидела его.
Он шел прямо на меня, вдвоем с высоким красивым брюнетом, оба переодетые китайцами. Длинная коса смешно болталась сзади, так же как и длинное перо. Общий серьезный вид и очки составляли странный контраст с пестрым костюмом.
Да он был просто смешон, этот Ленселе, с его жалкой косицей, в сравнении с ней, Лидией, с великолепием ее волос, с костюмом, который сочинил ей влюбленный художник!
Тем не менее, общаясь с разными людьми, Лиза постоянно взглядом ищет в толпе его. Она отмечает каждое его движение, каждый жест… Но врач не замечает ее взгляда. Впрочем, он вообще не обращает внимания на женщин. Ну что ж, в этом его спасение!
Я чувствовала, что, если только увижу, что он, как и все, развратничает с женщинами, — я не вынесу этого… убью ее, его, себя…
Лиза всерьез готовилась привести свой приговор в исполнение и даже хитростью забрала у своего соседа по ложе большой перочинный нож, который тот зачем-то принес с собой.
Между тем приближалась полночь, и начинались “процессии”. Все, что описывает Лиза дальше, странно напоминает главу “Великий бал у сатаны” в романе Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”, который еще не написан, и сцены “масонского” карнавала в фильме Стэнли Кубрика “С широко закрытыми глазами”, который еще не снят. Совпадения — не столько в деталях, сколько в духе происходящего. Дьяконова вдруг оказалась в эпицентре воплощенного греха. Это подавило, ошеломило и напугало ее!
С другого конца зала показалась колесница, на которой высился гигантский фаллос из красной меди, обвитый гирляндой роз и красного бархата. Около него две нагие женщины раскидывались в сладострастных позах. Колесницу окружала веселая толпа пляшущих, играющих, поющих жрецов и жриц.
Красота и откровенность этого зрелища — совершенно ошеломили меня… Колесница медленно двигалась кругом зала, и гигантский фаллос, окруженный женщинами, гордо высился над толпой…
Следующая колесница заставила меня вздрогнуть от ужаса и отвращения. На операционном столе лежала кукла, покрытая полотенцем. Рядом с ней, в высоко поднятой руке, врач держал вырезанные яичники; его передник и полотенце были покрыты пятнами крови…
В какой-то момент Дьяконова поняла, что теряет сознание.
Ленселе исчез, по-видимому, покинув бал. Данэ вызвался отвезти ее домой. “Я сейчас же согласилась и, проходя по залу, все-таки, чтобы удостовериться, смотрела направо и налево — его не было”.
В фиакре Данэ укутал ее, “как куклу”, и привез… к себе на квартиру. Лиза, вернее, Лидия не сопротивлялась ему. “Волна каких-то новых, неизвестных ощущений пробежала по мне. Я хотела вырваться из этих сильных объятий бретонца — и не могла. Голова закружилась, я едва понимала, что со мной делается, и, обняв голову его обеими руками, — поцеловала… Потом оттолкнула, заперлась на ключ и, не раздеваясь, бросилась на диван”.
Так она и переночевала взаперти, одна, в кабинете мужчины, который страстно ее захотел…
Утром консьержка сказала “ах!”, увидев ее в этом кабинете. И это был единственный грех, на который оказалась способна Лиза Дьяконова. Один во всей жизни.
Конец романа
Но опять возникает вопрос: не придумала ли Дьяконова вышеописанное событие? Уж больно оно нереальное, зато замечательно ложится в “роман”, который сочиняет автор “Дневника русской женщины” на полях своей судьбы.
Нет, мы можем утверждать со всей ответственностью, что как раз бал интернов — не выдумка Дьяконовой. В этом убеждает одна сцена, которая не могла быть придумана Лизой. На это просто не хватило бы ее воображения. Это сцена с расчлененной куклой, у которой вырезаны яичники. Такое она придумать не могла. Это было за гранью ее представлений о жизни.
Самое ужасное, что именно эта кукла являлась единственным моментом карнавала, который был предсказанием того, что потом случится с Лизой Дьяконовой.
Но пока нужно было завершать “роман”. Не мог же он продолжаться бесконечно. Тем более что со стороны героя все давно было ясно. Герой — не получился.
“Конец романа — конец героя — конец автора”, — скажет за несколько дней до смерти Горький о романе “Жизнь Клима Самгина”, который не был им закончен.
Вижу ясно как день, что это безумие… — пишет Лиза назавтра после бала. — Такая любовь губит меня, и не могу, не могу победить себя, не могу вырвать ее из своего сердца… Мне кажется, что впереди стоит что-то страшное, беспощадное, темное, и я знаю это: это — смерть.
Смерть! Когда подумаешь, что рано или поздно она является исходом всякой жизни, а я, молодая, красивая, интеллигентная женщина, и не испытала единственного верного счастья — взаимной любви, без которой не может существовать ничто живое, мыслящее, чувствующее.
Невероятная злоба поднимается в душе, и хочется бросить бешеные проклятья — кому? чему? слепой судьбе?
Или я недостойна его?
Нет, нет и нет!
Все мое существо говорит, что нет… Та, которую он полюбит, — не будет ни выше, ни лучше меня…
Так за что же это, за что?!
В январе 1902 года Лиза отправилась к нему с последним визитом. Скорее всего, она понимала, что это будет последний визит. Для того чтобы его устроить, она послала ему телеграмму. У нее действительно разболелась голова, и она спрашивала его: можно ли ей принимать валериану? Сам по себе вопрос был странный, ведь он же ее и прописал Лизе. Впрочем, неизвестно, что на самом деле было в телеграмме. Когда она заполняла на почте бланк, рука ее дрожала. “Где моя гордость, где мое самолюбие?”
Ответ от Ленселе был обычный, в его духе. Он предлагал ей прийти к нему “завтра, в четверг, с пяти до шести часов вечера”. “С лучшими чувствами, Ленселе”.
Особенность этого приглашения была в том, что внизу письма стоял его домашний адрес.
Ближе к вечеру она оделась в строгий черный костюм и смотрела на часы. “Не надо приходить точно в пять, лучше позже, а то он подумает, что я очень спешила…”
В пять часов она быстро вышла из дома и отправилась на Rue Brézin. Он встретил ее в кабинете.
“Извините, но я положительно не мог прочесть вашей телеграммы. Разобрать в ней что-нибудь было невозможно. По-видимому, вы не отдавали себе отчета, что пишете”.
Лиза была оскорблена! Так он и теперь ничего не понял?! “Он, очевидно, совсем не подозревает, как заставил меня напрасно пойти в госпиталь… и теперь я вновь обращаюсь к нему же! И это моя любовь требует от меня такого унижения!”
— Извините, что я пришла к вам сюда, но я принуждена… Я не хотела больше обращаться к вам, потому что теперь это было бы слишком унизительно для меня. Каждый раз, когда я прихожу к вам, вы сами без всякой просьбы с моей стороны говорите, что я могу обращаться к вам. Я такая доверчивая, такая наивная, верю вашим словам, обращаюсь к вам же, а вы… Вы… Что же вы думаете, у меня нет никакого самолюбия? Поймите, как я должна страдать… Если бы я сама просила вас назначать мне дни, когда я могу вас видеть, а то ведь никогда, никогда не просила вас об этом…
