Бедная, бедная девочка! Маша сидела с пунцовым лицом, сгорая от стыда, рядом с лакеем, что стоял рядом. Надо было видеть, с каким выражением лица он слушал стихи!
Кто виноват, что, когда читал Юргис, их с Машей глаза встретились, и они поняли друг друга без слов, бедные, бедные дети больного века, как называла их Лиза Дьяконова. Стоп! Вот единственный человек, который знал о его тайной болезни.
Когда Маша уезжала в Ярославль, он брал ключи у родственницы своей знакомой, живущей за границей, и запивал в ее пустой квартире на несколько дней, выходя на улицу только для того, чтобы купить еще спиртного и закуски. В день возвращения жены он просыпался в этой чужой квартире, где спал одетым на диване; тщательно мылся, брился, наводил в жилище идеальный порядок, уничтожая малейшие следы своего пьяного безобразия и проветривая комнаты, и возвращался в их с Машей съемную квартиру, где тоже наводил идеальный порядок (но все-таки с эффектом мнимого каждодневного присутствия), тоже проветривал ее от затхлого воздуха и весь оставшийся день перед тем, как встретить Машу с вечерним поездом, сидел за самоваром и пил, пил, пил крепкий горячий чай.
“Зачем вы пьете?” — спросила его Лиза, Машина лучшая подруга, когда он, сам не зная почему, рассказал ей о своем тайном пороке. (Нет, он знал, зачем он это сделал! Нет такой тайны, которой не хотелось бы поделиться хотя бы с одним человеком!) “Как все женщины, вы думаете, что мужчины пьют зачем-то, — ответил он. — А они пьют просто потому, что пьют”. И совсем некстати рассказал ей глупую историю о том, как его знакомили с Русским Писателем, бывшим тогда в большой моде. Дело было в ресторане. И Русский Писатель был уже навеселе. “Куприн, знакомьтесь: Балтрушайтис”. Спьяну тому послышалось: “Угощайтесь!” “Спасибо, я уже балтрушался!” Тогда все смотрели на Юргиса: как он на это отреагирует? Он ответил ему невозмутимо: “Еще со мной рюмочку!”
Это он хорошо умел. Не показывать вида. Изображать непробиваемого прибалта. И никто не знал, что на самом деле было в его голове. Братья Маши, протягивавшие ему два пальца, не знали, что в это время были на волосок от смерти.
Грязный литовский навозный жук! Они ни на секунду ему не верили! Они не говорили этого вслух, чтобы не задевать честь сестры, но они были убеждены, что он женился на ней из-за денег. И так же думал ее отец перед смертью, когда лишил Машу наследства. Он не ее лишил наследства. Он ее слишком любил. Он его лишил этих денег. Он мстил ему за свою дочь. Тогда они еще не обвенчались, но дело шло к тому. Он перед смертью ставил его в известность. Ты ничего не получишь за ней — хитрый, подлый литвин!
Потом он узнал от Евпраксии Георгиевны, что ее муж перед смертью наказал простить дочь после рождения ребенка и выделить ей наследство. Что ж, это понятно. Это мудро. В конце концов, ребенок ни в чем не виноват. И это родная кровь. А он… Что ж! если женился без денег, если и после венчания, когда Марии по закону была положена часть наследства, но было отказано на основании завещания… Если не стал с ними судиться, а мог бы… Тогда… Черт с ним! Что делать? Любовь зла, полюбишь и козла. Но больше двух пальцев не подавать! Так поступили бы и в литовской семье.
Нет, этого он не рассказывал Лизе. Это было не тайной, а состоянием его души. “А душу можно ль рассказать?” К тому же он заметил, что Лиза его не слушает. Потом, когда они подружились, стали душевно близки и даже переписывались отдельно от Маши, он не раз замечал в этой девушке одну неприятную особенность. Она странно реагировала на обычные слова. Она как-то иначе их слышала, выворачивала их смысл наизнанку и своими репликами ставила собеседника в тупик. Разговаривать с Лизой было все равно что по минному полю ходить. Каждый шаг нужно было обдумывать. Он не сразу к этому привык, а когда привык, сам стал щелкать ее по носу, иронизировать над ее придирчивостью к словам. И она, надо отдать должное, быстро приняла эти правила игры. Потому что она была действительно умна. Гораздо, гораздо умнее своей подруги.
Но в тот момент Юргис был обескуражен. Он не закончил историю о знакомстве с Писателем, как вдруг увидел в ее глазах презрение — да какое! Словно он произнес вслух какую-то гадость, сам не понимая, какую гадость произнес вслух.
“Что с вами, Лиза?” — удивленно спросил он. Он подумал, что это ее презрение относится к Писателю или, может быть, ко всем пьющим мужчинам. Но не тут-то было! Оказалось, что Лиза не слушала его рассказ и думала о другом.
— Вы сказали: как все женщины?! Стало быть, вы знаете, что думают решительно все женщины?! Вы у каждой побывали в голове и вывели среднее арифметическое?
— Вы говорите так, словно я презираю всех женщин. Я же имел в виду нечто противоположное.
— А что вы имели в виду?
— Я хотел сказать, что женщины придают некоторым мужским поступкам значения, которых они не заслуживают. Вот вы спросили меня: зачем я пью? То есть вы предполагаете, что за этим кроются какие-то причины. Какое-то горе, например, которое я заливаю вином… А за этим ничего нет, кроме пристрастия к алкоголю. Обычная слабость или, если хотите, болезнь.
— Отлично! В болезнь я не верю, как не верю, что человек, который может ходить, но не ходит, может смотреть, но не смотрит и может слушать, но не слушает, — безногий, слепой и глухой. То есть это просто слабость, которую вы себе позволяете, потому что вы — мужчина и можете себе это позволить. И даже рассказывать про это мне, будучи уверенным, что во мне это вызовет сочувствие, не так ли? Ну, хорошо! Допустим, как все женщины, я проявила к вам сочувствие. Как все женщины, я придала вашей низкой и постыдной слабости чрезмерное значение. То есть, попросту говоря, вас пожалела. Как же вы мне на это ответили?! “Как все женщины, вы думаете…” То есть вы заранее отказываете мне в возможности думать на этот счет самостоятельно, да просто думать, потому что, говоря “все женщины”, вы имеете в виду не мысль, а инстинкт.
— Вы выворачиваете мои слова наизнанку!
— Вам это неприятно?
— Да!
— А вы не вывернули наизнанку мой вопрос? Я только спросила: зачем вы пьете? Зачем губите себя, свой мозг, свой организм, который после женитьбы принадлежит не только вам, но и Маше, будущему ребенку? А давайте представим на секундочку, что этот разговор происходит между вами и Машей. Что в ваше отсутствие она пьет. Валяется на диване в одежде, растрепанная, шатаясь, идет по улице за бутылкой дешевого вина. Ей подмигивают мужчины, от нее отворачиваются дамы. И вот вы спрашиваете свою жену: “Маша, зачем ты пьешь?” А она: “Как все мужчины…”
Юргис долго молчал.
— Вы что, обиделись?
— Нет! У меня есть более серьезные причины для обид. К тому же это чистая правда. Но она никому не нужна.
— Она вам не нужна.
— Она вам не нужна. Только вы об этом не знаете. То, что вы сказали, и есть среднее арифметическое. А жизнь складывается из противоречий. И ваша жизнь тоже.
— Согласна с вами. Это то, что Кант называет имманентностью. То, что пребывает в самом себе и не переходит в трансцендентное.
