Франц отказался участвовать в поисках девушки. Этим он удивил всех, потому что лучше всех знал эти места, а награда за находку была назначена немалая. Плюс обязательные деньги по таксе. Но он заявил: “Не мое дело искать мертвых”.
“Откуда вы знаете, что она мертва?” — спросил его родственник этой девушки, смешно похожий на гвардейского офицера. “Не могу этого объяснить, — ответил ему Франц. — Но если вы меня в чем-то подозреваете, скажите об этом в полиции”.
Почти месяц, пока искали тело, Франц провел в небывалой тоске, какой не испытывал прежде. Утром, перед тем как отправиться на пастбище, и вечером, возвращаясь обратно, он смотрел на настенные часы. Они остановились через два часа после того, как эта русская покинула его дом. В этом не было никакой мистики. Просто он забыл их завести. Мистика была в том, что от часов пропал ключ, и завести их теперь не было возможности. Каждый раз, когда он смотрел на часы, в его голове возникала одна и та же картинка.
Он быстро крутит пальцем поверх циферблата, будто подгоняя на нем стрелки. И — выражение ее лица при этом.
Когда через месяц после поисков Лизы он заметил тело на уступе водопада, то не на шутку испугался. Он вспомнил вопрос родственника и подумал, что его заподозрят в убийстве. Наверное, молодой человек уже сообщил в полицию о своих подозрениях. Слава богу, на девушке были ее серьги. И не было следов насилия.
Вечером того же дня к нему пришел начальник общины и спросил, почему он не явился за наградой. Франц удивился: “За что? Ведь я ее не искал!” “Это не твоего ума дело, Франц, — сказал старшина. — Как видно, ты родился в рубашке! Моя обязанность передать тебе эти сто крон. Не отдавать же их обратно русским”.
На следующий день Франц пошел в костел, вручил деньги священнику и попросил его помянуть Елизавету Дьяконову 2 ноября, в День всех усопших. “Разве эта русская была католичкой?” — удивился пастор. Франц промолчал. “Это слишком большие деньги, — сказал пастор. — Сто одна крона… Почему сто одна, Франц?”
Он не ответил и на этот вопрос. Священник задумался, достал ключ, отпер дверь исповедальни и жестом пригласил его присесть за занавеской у решетки. “Облегчи душу, сын мой…”
Он сел на скамью и долго молчал. “Герр пастор! — воскликнул он. — Почему эта девушка выбрала именно меня?” — “Что ты хочешь этим сказать, Франц? Ты что-то скрыл от полиции? Это очень большой грех!” — “Я все рассказал в полиции, — ответил Франц. — Но почему она выбрала именно меня?” — “Я понимаю, как тяжело тебе было видеть ее тело, — вздохнул пастор. — Но ты же ни в чем не виноват? Это самоубийство?” — “Нет, нет! — резко возразил Франц. — Это несчастный случай! Но почему она выбрала именно меня?”
Послесловие первое. Что это было?
Так что же все-таки произошло в горах Тироля 11 августа (29 июля по старому стилю) 1902 года? Что это было? Самоубийство? Несчастный случай? У нас нет точного и окончательного ответа на этот вопрос. Детективного романа из жизни Лизы Дьяконовой не выйдет. Это исключительно человеческая история.
Но на какие-то вопросы ответы все-таки имеются.
Первый и самый главный. Любила ли Дьяконова своего Ленселе (или психиатра с каким-то другим именем) по-настоящему? Или это был придуманный сюжет, который был ей необходим для романа? Ответ однозначный: любила!
И, по-видимому, очень сильно… Даже страшно. В архиве Дьяконовой сохранились два письма 1901 года, и оба — неотправленные. Первое письмо — к сестре Вале.
22 июля 1901 года.
Милая Валя, милая сестра!
Что мне делать, что мне делать с самой собою!
Экзамен через две недели, а я почти ничего не знаю, не могу, не могу заниматься!
Я не могу сосредоточиться, не могу ничего <нрзб>, потому нет у меня душевного спокойствия, — я знаю, что не могу видеться с ним.
Ты поняла? Не спрашивай меня ни о чем больше… Я переживаю страшное время, я ясно вижу все свое безумие, но не могу, не могу противостоять ему.
Ты знаешь мою жизнь. Ты знаешь, что я до сих пор никогда и никого не любила…
Не будем приводить письмо полностью. Оно слишком интимное и откровенное. Понимающий — поймет!
Второе письмо — кузине Маше Балтрушайтис — написано чуть позже. Начинается оно с обиды на подругу:
Ты пишешь: “человек, не сумевший взять от жизни своего счастья, что может сделать для других — раз он счастье в жизни своей не устроил?”
Дальше на нескольких страницах Лиза объясняет Маше, что есть люди, которым счастье само падает в руки. Такова Маша с ее богатством, с ее красавцем-поэтом Юргисом, который влюбился в нее, потому что она богата и красива… А ей, Лизе, ничего не давалось просто так. Она всего добивалась сама, преодолевая законы судьбы. Одного она не смогла преодолеть. Любви к своему психиатру (имя не называется). И все дальнейшее письмо — крик раненой души, где опять встречаются такие подробности, которые нельзя тиражировать. Как нельзя передать волнение, которое испытывала Дьяконова, когда писала это. Все письмо написано ужасающим и каким-то “больным” почерком. Все слова перечерканы, одно заменяется вторым, второе — третьим.
То, что оба эти письма остались неотправленными, говорит о том, что Лиза боялась признаться в своей любви даже самым-самым близким ей женщинам — любимой сестре и единственной подруге. Если бы она просто увлеклась своим врачом, а не влюбилась в него с чудовищной, непреодолимой силой, было бы иначе.
Любовь была. Страстная. Безответная.
Но тогда зададим себе второй вопрос…
Если Дьяконова до такой степени боялась признаться в своей роковой любви даже близким людям (женщинам), то как же она собиралась публиковать “Дневник русской женщины”? Псевдоним псевдонимом, но рукопись нужно было кому-то представить. Кому? Из литературных людей, имевших отношение к периодическим изданиям, Лиза знала только М. О. Меньшикова (“Новое время”) и В. Г. Короленко (“Русское богатство”). Но ни тому, ни другому она бы рукопись не понесла. Лиза не была нимфоманкой или графоманкой. И отлично понимала, какие “уши” торчат из этого “романа”.
Брат Лизы, Александр Дьяконов, был артистом, а у артистов — другая психология. Поэтому он и опубликовал парижский дневник сестры без всяких купюр. Но сама Лиза ни за что не решилась бы отнести его в печать. Да просто — показать мужчине.
Был вариант: отправить рукопись в какой-то журнал инкогнито. Но кто бы тогда ее напечатал? Впрочем, журналов в России начала ХХ века было много — какой-нибудь напечатал бы, наверное. Какой-нибудь не слишком разборчивый издатель, возможно, охотно опубликовал бы историю о том, как русская студентка Сорбонны, мечтая стать первой женщиной-юристом в России, “втюрилась” в своего психиатра и сошла с ума от этой любви.
Но разве о такой публикации мечтала она?
Важная деталь, на которую надо обратить внимание. Мария Балтрушайтис пишет родным Дьяконовой из Тироля, когда Лиза пропала, но тело еще не найдено: “У Лизы остался на станции сундук, квитанции от которого мы не нашли”. В этом сундуке была рукопись “Дневника русской женщины”. Это было единственное богатство Дьяконовой, это было то, чем она дорожила больше всего на свете. Куда же делась квитанция, без которой забрать сундук из камеры хранения у строгих на этот счет немцев было бы не так-то просто?
