1. Пожар на фабрике пластиковых гребней Роберта Моррисона. Бруклин, декабрь 1909. Из коллекции Национального комитета детского труда, Библиотека Конгресса США. Фото: Льюис Хайн
Возможно, ужасная гибель юной Мэри побудила Льюиса Хайна, знаменитого мастера документальной фотографии и борца за запрещение детского труда на производстве, сделать этот снимок для Национального комитета детского труда. Он не понаслышке был знаком с пожарной опасностью: чтобы получить доступ на фабрики, фотограф часто выдавал себя за пожарного инспектора. Опасаясь, как бы его провокационные по тем временам снимки не сожгли оппоненты, выступавшие в пользу детского труда, он намеренно обрабатывал негативы составом для придания огнеупорности
[520]. Хайн вынужден был проявлять осторожность: в конце XIX и начале XX века кино- и фотопленка и расчески от Моррисона производились из одного и того же легковоспламеняющегося сырья. Суровая эстетика фотографии Хайна изобличает декоративный дизайн гребней, вызвавших пожар. Как покажет эта глава, новые пластиковые и искусственные волокна, имитировавшие товары роскоши, спасали бесчисленные жизни животных, но вредили людям, которые их создавали, продавали и носили.
Фиброид, или целлулоид, как его чаще называли, был этапом произошедшего в XIX веке общего перехода от натуральных материалов к искусственным. Открытие Перкиным анилинового лилового красителя позволило Европе стать экспортером химических красок и сократить ее зависимость от дорогих импортных натуральных красителей и пигментов. Животных разводили для производства продуктов питания, кожи и меха, но также и ради удовлетворения спроса на модные декоративные предметы. В результате исчезновение грозило многим видам, в том числе редким певчим и водоплавающим птицам, которых таксидермировали и помещали на шляпы, – они тоже стали жертвами моды
[521]. Однако Европа и Северная Америка по-прежнему зависели от других стран, поставлявших большое количество самых дорогих продуктов животного происхождения. Роскошные товары для ухода за внешностью, украшения и досуга: гребни, щетки, веера и ювелирные шкатулки, а также бильярдные шары и фортепианные клавиши, – вытачивали из привозных слоновьих бивней и панцирей морских черепах. Как и в случае с мехом североамериканского бобра, колониальные экспедиции и завоевания открывали новые источники «сырья» животного происхождения. Спрос на них был в прямом смысле ненасытным. В то же время европейские шелкопряды – насекомые, которых приходится убивать ради получения блестящих нитей из их коконов, чуть было не вымерли из-за болезни в 1850-х годах. На помощь вновь пришла химия.
В середине XIX столетия ученые и предприниматели начали экспериментировать с новыми сочетаниями растительных материалов и химикатов, получая инновационные «пластики» и искусственные волокна на основе хлопковой и древесной целлюлозы. Первая часть этой главы посвящена пластиковым модным аксессуарам – гребням и воротничкам, а вторая – искусственному шелку. Различные виды пластика оказались идеальным материалом, чтобы удовлетворить спрос того времени на бесконечное многообразие дешевых потребительских товаров самых разных размеров, форм и цветов. Подобно фетровым шляпам, менявшим форму каждый новый сезон, пластик был гибким и податливым, словно оправдывая свое название. Слово произошло от греческого plastos, что означает «вылепленный» или «отлитый в форму»; им назвали «материал, из которого можно отливать и создавать различные формы при помощи давления и/или нагревания»
[522]. Это свойство отличает природные пластичные материалы (янтарь, каучук, рог) от непластичных – например, камня, который нужно резать и обтачивать. Искусственным пластикам давали торговые имена, подчеркивавшие их искусственное происхождение: парксин, айворин, ксилонит, целлулоид и лучше всего знакомая нам вискоза. Название «целлулоид» включает в себя суффикс «-оид», указывающий на подобие, которое, впрочем, может быть неполным или несовершенным. Так, гуманоид – не вполне человек. Целлулоид имитировал сырьевой материал, целлюлозный или растительный. Поэтому, подобно хлопковой и древесной массе, конечные продукты из целлулоида могли быть крайне огнеопасными. После того как химики нитрировали материал, смешивали его с камфорой и сочетали с другими химикатами, чтобы получить конечное вещество, он становился почти таким же взрывоопасным, как порох. Наиболее нитрированная его разновидность называлась guncotton – «пушечный хлопок». Другие торговые названия этого продукта, включая ксилонит (от греческого xylos – дерево) или пироксилин (огонь/дерево), указывают на исходное сырье, но в скором времени в названиях стали избегать указаний на огонь, так как сообщения о его пожароопасности получили широкую огласку.
В 1845 году немецко-швейцарский химик Кристиан Шенбейн проводил эксперименты на собственной кухне, пока жены не было дома. Он пролил азотную и серную кислоты, вытер пролитую жидкость хлопковым фартуком и повесил его сушиться возле кухонной печи. По мере нагревания фартук внезапно загорелся и исчез без единого дымка. Шенбейн быстро осознал военный потенциал своего открытия, которое он назвал «пушечным хлопком». В письме своему прославленному британскому коллеге Майклу Фарадею химик сообщает: «Я могу (с помощью этого процесса) приготовить в любом количестве вещество, которое наряду с порохом следует считать самой горючей из известных нам субстанций. <…> Я думаю, его с успехом можно применять в качестве мощного средства защиты или нападения. Могу я предложить его к услугам Вашего правительства?»
[523] В следующем веке производные пропитанного нитрированного хлопка в различных формах вошли в коммерческий оборот. «Бездымный» порох на нитроцеллюлозной основе, усовершенствованный французом Полем Вьелем в 1884 году, обеспечил существование современной военной промышленности, унесшей миллионы жизней. И все же наиболее широкое применение этот химический состав нашел в столь же опасном, но не преднамеренно смертоносном производстве пластиков.
В 1862 году Александер Паркс попытался поставить на коммерческие рельсы производство «парксина» – одного из первых видов пластика, который он назвал в собственную честь. Правда, сделанные из него товары гнулись и искривлялись, и его предприятие обанкротилось. Более успешная формула, разработанная американцем Джоном Уэсли Хайатом в 1870 году, предназначалась для изготовления бильярдных шаров в качестве замены слоновой кости и продавалась под торговым названием «целлулоид». Синтетическая слоновая кость заставила себя ждать. Поскольку истребление слонов приобрело промышленные масштабы, их бивни стали крайне редким и дорогостоящим товаром. Однако спрос на них только возрастал. Между 1800 и 1850 годами в Соединенном Королевстве импорт слоновой кости возрос с 119 до 458 тонн в год. К концу XIX века уровень мирового потребления достиг 1000 тонн в год, что требовало массового убийства невообразимого количества слонов – 65 тысяч особей в год
[524]. Цивилизованный мир забил тревогу: в 1882 году газета The New York Times сообщала, что «в Гвинее, известной когда-то как „Берег слоновой кости“, слоны теперь столь же редки, сколь многочисленны они были прежде»
[525]. Более беспокоясь о безопасности потребителей, чем о судьбе слонов, в 1878 году один британский сатирический журнал в шутку предостерегал читателей о «проклятии слоновой кости». Мужчине прямо в лицо выстреливает булавка для галстука, взрывается бильярдный шар, а у женщин из вставных челюстей вылетают зубы. Все эти предметы не были столь уж взрывоопасными, как в том пытается убедить журнальная картинка. Как и в случае со многими другими модными аксессуарами, производившие их рабочие находились в большей опасности, чем покупатели. После взрыва на одной из первых фабрик по производству целлулоида в 1875 году, унесшего жизнь ночного сторожа, The New York Times заверяла читателей, что «человек может спокойно ложиться спать с полной уверенностью, что его зубы не взорвутся посреди ночи»
[526].
