Можешь сорвать злость на мне, сказал Куп, ну же, давай.
Не надо! Не надо, вмешалась я и встала между ними.
Давайте лучше поговорим, сказала я, когда поняла, что случилось.
Стюарт тяжело дышал.
Почему? спросил он.
Я не ответила.
О чем ты думала?
Почему?
Почему ты так поступила?
Потому что мы любим друг друга, ответил Купер.
Я спрашиваю Сэмми, сказал Стюарт.
Не знаю, ответила я.
Да не с кем-нибудь, а с тем, кого ты назвала придурком? – Стюарт указал на Купа.
Что? Куп глянул на меня, размазывая кровь по лицу.
Да, с придурком, которого выперли из бейсбольной команды – твои же слова. Это ведь он?
Куп сощурился и спросил меня, рассказывала ли я Стюарту про тот случай.
Да, но просто так вышло, ответила я.
Я же тебя просил молчать, а ты рассказала ЕМУ.
Никогда не забуду, как Куп сидел поникший и смотрел на меня.
Так, будто я ему шею свернула.
Будто он открыл мне сердце, а я его разбила вдребезги.
И без слов было понятно, что мы оба вспоминали тот день, когда Куп мне сказал, что его выгнали из команды, и я как могла старалась не выдать своих чувств, но он все понял и сказал: прошу, не осуждай меня.
А я осуждала, и от него не укрылось.
Значит, это случилось не в тот день, когда он звал меня на свидание, и не тогда, когда он не пришел посидеть с малышами.
Дружба наша кончилась, когда он допустил промах, а я глянула на него с презрением.
А сейчас он смотрел на меня так, будто решил отплатить той же монетой.
Что за чертовщина? сказал Стюарт в пустоту.
Да пошел ты, сказал Куп.
Я взяла Купера за руку, но ладонь его выскользнула из моей, как юркая рыбка, и он пошел прочь.
Не знал, что ты такая, сказал мне Стюарт.
Сел на землю и продолжал: я теперь понял, ты эгоистка.
Может, это не твоя вина.
И все-таки ты эгоистка.
И эгоизм тебе не дает житья.
Ты скрывала от меня свою болезнь, потому что тебе так было проще, ты порвала со мной, потому что так было проще, и переспала с этим уродом, потому что так было проще.
Тяжело узнавать тебя с этой стороны, такую, как ты сейчас.
Я всегда была собой, сказала я, прости меня, но это правда.
Выходит, я тебя на самом деле не знал, сказал Стюарт, и знать теперь не хочу.
Стюарт подождал, пока меня не забрала мама.
Куп ушел не простившись.
И вот уже четыре дня Куп не отвечает на мои эсэмэски.
Написал только: «может, тебе стоит сейчас побыть с семьей и со своим парнем, обдумать все хорошенько».
Стюарт попросил оставить его в покое.
А я не хочу, чтобы меня оставляли в покое.
Просто хочу, чтобы Куп мне хоть что-нибудь сказал.
Хоть слово.
Пусть даже просто «прощай».
Большой мир
Пару дней я жила как в тумане. Слонялась из угла в угол, разговаривала сама с собой. Я не чувствую разницы между болезнью и обычной тоской. Точно так же не хочется вылезать по утрам из постели. Все так же подернуто тяжелой белой пеленой. И так же вскакиваю среди ночи с мыслью: что со мной? что не так?
Мама с папой советуют пока забыть о Купе и о Стюарте, выбросить из головы обоих и настроиться на лучшее. Говорят, Куп вернется, никуда не денется. А еще говорят, что ни Купу, ни Стюарту, ни кому-то еще до конца не понять, что со мной сейчас происходит. Но я-то сама все понимаю! Я сознавала, что делаю, хотела все это пережить, испытать. Наверное, я с самого начала понимала, что тороплю события, прежде чем ход жизни для меня замедлится.
При этом я не представляла, что замедление на самом деле так приятно. И в то же время так мучительно. А может, и представляла, но меня это не остановило.
Мама и папа сейчас дома, не работают.
Накануне вечером, после ужина, когда младшие уже легли спать, я записала разговор с родителями. Они рассказывали мне, как они познакомились.
МАРК МАККОЙ, 45 ЛЕТ, И ДЖИА ТАРЛОТТ МАККОЙ, 42 ГОДА
РАСШИФРОВКА АУДИОЗАПИСИ:
Мама: Мы оба закончили школу и устроились работать на горнолыжную базу. Папа жил в Вест-Ливане, а я в Гановере.
Папа: Прихожу на работу, а там эта красотка кофе продает!
Мама: А ты даже кофе тогда не пил!
Папа: Начал пить тем летом, чтобы был повод поболтать (описывает рукой в воздухе дугу) с Джиа.
Мама: Он похудел за лето килограммов на пять.
Папа: Что?
Мама: К концу лета, когда мы стали встречаться, ты накачал пресс.
Папа: Кофе и сигареты. То есть, я хотел сказать, диета и спорт. Никогда-никогда не начинай курить, Сэмми.
Сэмми: Пап, запоздали твои советы о здоровом образе жизни.
Мама: Все равно…
Папа: Итак, мы с мамой переезжаем в Нью-Йорк. Знаешь, кем я мечтал стать? Ни за что не угадаешь, Сэмми.
Мама: Мне и вправду интересно, угадает Сэмми или нет. Уж точно не коммунальщиком.
Сэмми: Клоуном?
Мама: Что? Брр!
Сэмми: Ну, говорите!
Папа: Я мечтал (проводит по струнам невидимой гитары) играть панк-рок. Даже в Бруклине жил, еще в те времена, когда там было дешево и сердито.
Мама: И я вскоре к нему переехала, но жизнь там суровая, и мы вечно мотались с квартиры на квартиру, да и в одном районе подолгу не задерживались – то одно, то другое, – и все друзья наши тоже кочевали, и мы толком нигде не работали, да и не очень хотелось.
Сэмми: Зато вам, наверное, весело жилось в Нью-Йорке.
Мама: М-м-м-м… Тоска одолевала. А когда тосковали, то не могли друг без друга обходиться.
Папа: А потом кошка сбежала.
Мама: Наша буферная кошка.
Сэмми: Что?
Мама: Мы подобрали маленькую ласковую кошечку, давали ей молоко, а если один из нас злился на другого, то находили ее и вручали друг другу в знак примирения.
Папа: Кошка-то была противная, дикая. Если уж говорить правду.
Мама: Но каждый раз нас успокаивала. Это было так мило!
Папа: И долгое время у нас не было никого на свете, кроме этой буферной кошки. Дружить было не с кем, мы так и не нашли «своих». И в итоге возненавидели всю тамошнюю жизнь, потому что сами себе опротивели.
