— Кто еще в замке? — пристально посмотрел он на нее. — Немецкие солдаты, офицеры, другие посторонние?
— Что вы, господин офицер… — Служанка буквально умирала от страха. — Здесь нет никого постороннего, я вас не обманываю… Здесь уже давно никого нет — с тех пор, как приезжали польские господа из Комитета национального Спасения и выставили нам свои требования… Клянусь, господин офицер, в замке нет ничего ценного… Здесь и не было-то ничего, а польские паны и последнее забрали…
— Кто в доме? — повторил Павел.
— Так это… — Служанка от волнения перешла на польский. — Фрау Луиза, она у себя на втором этаже… Еще горничная Марта, она немножко не в себе… с тех пор, как пришло известие о смерти ее мужа… Вы не обращайте на нее внимания…
— Так не стойте, Стефания, — как можно дружелюбнее улыбнулся Верест. — Ступайте к баронессе и поставьте в известность, что к ней с визитом прибыли офицеры советской контрразведки. Пусть не волнуется, мы не собираемся ее арестовывать, и это не связано с экспроприацией, которой вы так боитесь. Мы просто хотим поговорить.
— Хорошо, хорошо, я все понимаю… — Служанка подобрала безразмерные юбки и, переваливаясь, как медвежонок, заспешила к крыльцу, испуганно шарахнувшись от Репницкого.
— Ты прямо образец учтивости и галантности, — недовольно проворчал капитан. — Могли бы и так войти — без этих высокосветских представлений. Подумаешь, баронесса! Отмирающий вид, мать ее… А вдруг как удерет?
— Не удерет, — улыбнулся Павел, заправляя под ремень выбившуюся гимнастерку. — Я просто хочу быть вежливым. А вы не стойте истуканами, Антон. Я побеседую с фрау Шлессер, а вы осмотритесь, только будьте настороже. Да, и не пугайте служанок, они и так пуганые…
Статная женщина в длинном непритязательном платье печально смотрела на советского офицера. Она была красива какой-то бледной, увядающей красотой. Волнистые пепельные волосы, правильное лицо овальной формы, мелкие морщины в уголках глаз и губ. Все в ней выражало усталость и безропотность — серая кожа, красивые, но равнодушные глаза, даже ровная осанка — вполне уместная для прогулки на эшафот.
— Здравствуйте, фрау Луиза, — учтиво поздоровался Павел. — Отдел контрразведки Смерш, капитан Верест. Прошу прощения, что отрываем вас от дел. Не следует пугаться.
— Надо же… — Баронесса отошла от задрапированного окна, стала нервно разминать худые «музыкальные» пальцы, не моргая глядя на визитера. — До вас, господин капитан, сюда не приходили воспитанные люди. — У нее был приятный напевный голос. Немецкий язык в ее устах не звучал вороньим карканьем. — Приходили мародеры, при этом едва устояли перед соблазном меня изнасиловать, приходили представители новой польской власти, унесли последнюю фамильную посуду, не представляющую реальной ценности, забрали мою машину… Вы неплохо изъясняетесь по-немецки, капитан. Присаживайтесь.
В просторном зале почти не осталось мебели. Массивный шкаф, старый сервант на подгибающихся ножках, несколько стульев. Обои на стенах пока еще хранили былой шарм, и люстра, до которой алчные польские «товарищи» еще не дотянулись, выглядела помпезной.
— Спасибо, фрау, я постою. Сразу хочу поставить в известность: визит не связан с вашим жилищем и вашим статусом. Нам известно о ваших отношениях с гауляйтером Леманном, но для меня это не является составом преступления… если вы нам, конечно, поможете. Скажу больше, мы имеем реальные возможности умерить аппетиты поляков. Обманывать не буду: насчет замка не уверен, скорее всего, он будет национализирован. Но вам может остаться его часть, либо предоставлено другое достойное жилье — как вам, так и вашим… м-м… компаньонкам. Там вы будете чувствовать себя в безопасности. Этим женщинам некуда пойти? — Павел покосился на костлявую особу с сухими волосами и постным лицом, вошедшую в комнату. Впалый живот украшал белоснежный фартук. Такое ощущение, что она не замечала постороннего, стала переставлять стулья, поправила покосившуюся тумбочку.
— Марта, выйди, пожалуйста, — тихо попросила баронесса.
Горничная, видимо, слышала только ее.
— Да, фрау, — скрипнула она и удалилась, оставив тумбочку открытой.
— Да, они со мной уже много лет, у них нет семьи, своего жилья… Ума не приложу, чем могу вам помочь, — вздохнула баронесса. — Вы уверены, что не хотите присесть?
— Абсолютно, — кивнул Павел. — Меня не волнует, что вы были женой нациста, любовницей нациста, посещали их сборища, и даже, по крупному счету, не волнуют ваши собственные убеждения, пока вы не начнете их реализовывать. Мы не можем, да и не хотим поставить к стенке всю Германию. Гитлеровская пропаганда задурманила мозги не только немцам. Время поможет все понять и устыдиться.
— Я далека от политики, — вздохнула Луиза.
— Не поверю, — улыбнулся Павел. — Но пусть будет так. Оставим в покое генезис ваших отношений с женатым Леманном. Допускаю, что любовь зла. О преступлениях, совершенных им против человечности, вы не можете не знать. Один лишь концентрационный лагерь в Лоцце чего стоит. Когда перебили всех евреев и цыган, взялись за поляков, чехов, участников антифашистского сопротивления…
— Мне кажется, большевистская власть тоже не совсем безупречна, — снова вздохнула баронесса. — Чего стоят тысячи ваших лагерей и тюрем, жестокий репрессивный аппарат. Полагаю, и у ваших вершителей есть женщины, которые их любят…
— Да, конечно, — перебил ее Павел, — но сегодня речь не о большевистской власти. Со своими перегибами на местах мы разберемся сами. С гауляйтером Леманном последние месяцы — особенно после переезда его семьи в Мюнхен — у вас сложились тесные отношения. Едва он вырывал свободную минуту, как сразу устремлялся к вам в замок. Или вы к нему в Креслау. Бомбардировки и происки диверсантов помехой не служили. Согласно показаниям некой Анны Кирхнер, горничной в доме Леманна, вы приезжали к нему по меньшей мере за неделю до того, как он покинул осажденный город. Возможно, вы виделись и позднее, это нам неизвестно…
В течение всего этого недолгого монолога она стояла напряженная, пульсировала жилка на виске. А когда он закончил, вдруг разрыдалась. Слезы хлынули из глаз, она отвернулась, схватила со стола платок, стала промокать глаза.
— Он обманул меня… — всхлипывала Луиза, понурясь смотрела в пол. — Я действительно не знала, что он там контролировал — какие лагеря, кого приказывал уничтожать… Я не хотела этого знать. Он говорил, что есть враги, мы должны относиться к ним безжалостно… Я любила его, он хороший человек, воспитанный, добрый, он настоящий патриот своей страны…
— Хороший человек не обманывает любимую женщину, — осторожно заметил Павел.
— Да, вы правы… — Она неожиданно перестала плакать и вздрогнула: — Двадцать второго апреля мы виделись с ним в последний раз в Креслау… До этого виделись двадцатого — в день рождения фюрера, желали ему долгих лет, победы над всеми врагами… Какая победа, это смешно, все уже было ясно… Он уверял, что скоро все кончится, к черту эту глупую войну, к черту фюрера, за здоровье которого пили два дня назад. Он заберет меня, когда все кончится, мы уедем в Южную Америку, у нас будет куча денег, купим хороший дом у моря, будем жить безбедно до глубокой старости… Я поверила ему, как какая-то неразумная служанка, и вернулась в Мезель. Ждала его несколько дней, металась от окна к окну, а примерно второго мая кинулась в Креслау. С запада еще можно было проехать. Уходили грузовики, вывозили какие-то архивы. Бежали штатские, многие даже вещей с собой не брали… Я еле пробилась, поехала в его резиденцию, в комендатуру… Там мне заявили, что гауляйтера вызвали в Берлин, где он должен заменить рейхсфюрера Гиммлера, он вылетел еще вчера… Я была в шоке. Никакого нового назначения в Берлине не было, там царил хаос. Он просто пропал, сбежал… Я вернулась в Мезель вся в слезах. Еще пара дней, и немецкая оборона перестала существовать, комендант Майер подписал капитуляцию…
