Весь штаб свой и адъютантов он отдал в распоряжение Беннигсену. «Vous commandez l’armе́e, – сказал он ему, – je ne suis, que volontaire»
[174] – и оставил при себе одного Дичканца, любимого адъютанта. Беннигсен разъезжал по позиции от 9-го до 12-го часа, окруженный огромной свитой. Замечали, что когда он начинал языком водить по губам – это был знак, что он заходил в тупик; наконец прискакал к Кутузову, объявив, что атаковать французов невозможно.
«Ces diables de Français, – сказал Беннигсен, – ont toujours l’avantage du terrain de leur côtе́ (?!)» – «En ce cas, – возразил Кутузов, – je reprends le commandement.
[175] Господа, по-прежнему ко мне!» и, обращаясь к Коновницыну: «Петр Петрович, пишите диспозицию к отступлению».
Вскоре армия заняла лагерь под Тарутиным – палладиум русской славы. Главная квартира расположилась в маленькой деревне Леташевке, в 5-ти верстах позади села Тарутина.
В Леташевке главная квартира с трудом поместилась. Кутузов занял избу о трех окнах направо от выезда со стороны Тарутина, составлявшую его столовую, приемную, кабинет и, позади перегородки, спальню. Напротив Кутузова жил Беннигсен в просторной избе, где проводил время праздно, угощая ежедневно роскошным обедом многочисленную свиту свою. Подле Кутузова – Коновницын в курной избе о двух на улицу окнах.
Вход был со двора против окон. Направо от входа стояла койка, на которой спал Коновницын; налево – огромная печь. Впереди с правой стороны стол, на котором, по доброте несравненного Петра Петровича, канцелярии его предлагался ежедневно простой, но сытный обед. Сам он обедал всегда у Кутузова. У дверей часового не было; они и ночью не замыкались.
Всякий приезжающий с пакетом входил прямо в избу и, если ночыо, то будил Коновницына без церемоний – так от него приказано было. Я брал тогда из припечки свечу, осаждаемую колоссальными тараканами, и читал бумагу Коновницыну. Поутру, часу в 5-м, являлся Петр, высокого роста, круглолицый молодой лакей Коновницына, затопить печь, в которой приготовлялся обед. Дверь тогда отворялась, чтобы дать исход дыму, под густым слоем которого Коновницын в одном углу, а я диагонально против него могли лежать свободно и иногда еще спали.
Через час затворялась дверь. Малый дым от прогоревших дров исходил тогда через отверстие в стене. Мы вставали. Петр начинал варить. Приходили Толь, Эйхен и Габбе, и начиналось производство бумаг, которое шло беспрерывно до глубокой ночи. В отсутствие первых двух я ходил иногда подносить бумаги к подписи Светлейшего. Опекуны мои оставляли меня без гроша. Правый локоть сюртука моего был протерт; я затирал тушью сквозившую рубаху и исскусно поворачивал локоть рукава внутрь, когда надлежало являться к главнокомандующему.
По другую сторону избы Коновницына и на одном с ней дворе был обширный, но низкий овин. Отверстие, выходившее на улицу, было забито досками, и крупным, четким почерком коменданта Ставракова было написано мелом во всю стену «Секретная квартирмейстерская канцелярия». Находили, что она исполняет назначение свое – ничего из нее выйти не могло.
Надлежало, однако, и входить. Для этого служило другое отверстие со стороны двора, для одних посвященных. Там спали Эйхен и Габбе и, по большому простору, был дан приют двум свитским офицерам – подполковнику Габбе, дяде моего товарища, и поручику Дисту (ныне генерал-лейтенант в прусской службе). В этом локале, заваленном высоко соломой, не было ни столов, ни стульев, ни лав. Застилая солому коврами, жильцы помещались вповалку. Тут собирались мы строить чаи, потому что в тесной избе Коновницына для этого раздолья места не было.
Наполеон не решался атаковать нас. Он полагал иным способом выйти из затруднения, которое более и более отягощалось на армию его по недостатку провианта и, особенно, фуража.
Приехал в Тарутино Лористон с предложениями о мире. Кутузов поехал наперед в ту избу, в которой назначено было принять его. Лористон прибыл в сумерки в крытых дрожках. Кавалергардского полка поручик Михаил Орлов сопровождал его. Мы в первый раз увидели Кутузова в мундире и шляпе. Эполеты он попросил у Коновницына – его собственные ему казались не довольно хороши. Но и Петр Петрович был не франт, лучше бы обратиться к Милорадовичу.
С улицы видны нам были сквозь окна освещенной избы сидевшие у стола друг перед другом Лористон и Кутузов. Последний делал большие движения руками, полагать должно, говорил горячо. Мне потому казались несправедливы прошедшие в главной квартире слухи, что Кутузов, по свойственной ему хитрости, обнадеживал Лористона вероятностью принятия со стороны Государя мирных предложений. Напротив того, когда Кутузов приехал вторично в Тарутино перед сражением с Мюратом, то, входя в избу, где он принимал Лористона, он сказал: «Вот здесь я говорил Лористону, что мы никогда не согласимся на мир».
Нападение на Мюрата приготовлено было подробно и с рекогносцировкой Карла Федоровича, продолжавшейся несколько дней. Он взял в помощь одного только офицера, чтобы не возбуждать внимания неприятелей. Это был Траскин. Последний рассказывал мне случай, доказывающий сметливость казаков. Траскину приказано было от Толя изведать глубину лежавшого перед ними леса и куда выходила дорога, через него пролегающая.
Поехав на иной пункт, Толь велел бывшему с ним казаку следовать за Траскиным. Проехав несколько лесом, они слышат топот ехавшей им навстречу лошади. Как узнать, неприятельский ли разъезд? «Позвольте, Ваше благородие, – сказал тихим голосом казак и, спустясь с лошади, приник головой к земле (сквозь обнаженные от ветвей стволы он мог видеть далеко внутрь леса). – По ногам видно, что лошадь французская». Траскин поспешил оставить лес.
По возвращении однажды с рекогносцировки Толь, беседуя в канцелярии о положении дел, предсказал, что Наполеон должен скоро отступить, и объяснил нам с видом восторженным, каким образом он будет преследуем, как главная армия будет преграждать ему пути, как летучие отряды, со всех сторон окружая его, будут отнимать обозы, пленных и пушки. Нам, молодым офицерам, все это казалось видением пылкого воображения. Но впоследствии как велик представился нам Толь, когда эти видения осуществились!
Непосредственным результатом рекогносцировки его была диспозиция, им во всей подробности составленная, по которой надлежало армии атаковать Мюрата 4 октября. Некоторые из генералов приезжали в последние дни к Коновницыну, прося ускорить атаку. Особенно настаивал Багговут. Коновницын принимал вид, что это невозможно, ибо нападение он предполагал сделать врасплох и не хотел, чтобы распространялись слухи, кои могли остеречь неприятеля.
3 октября был призван в главную квартиру Ермолов, начальник штаба главной армии. Ему открыл Коновницын, что на другой день назначена атака и что он вскоре получит диспозицию фельдмаршала для рассылки приказаний корпусным командирам. Коновницын просил Ермолова подождать полчаса, что ему самому вручится диспозиция по рассмотрении фельдмаршалом, к которому спешил Коновницын.
