Я оставил 6 батальонов на правой и левой сторонах Рущука, на ведущих туда дорогах.
Мы были уверены, что неприятель получил подкрепление и что армия его состояла из 60 000 человек, окопавшихся вплоть до
[61] в Кадикиой.
Этот день прошел в наблюдениях.
22-го с рассветом мы были атакованы по всей линии всеми силами противника. Я должен отдать ему справедливость, он делал все возможное, чтобы вырвать у нас победу: жестокий артиллерийский огонь по всей линии, атака на наше правое крыло, – по правде, не очень сильная, – и ожесточенная на левое крыло, для которой он использовал свои лучшие войска.
Эта атака была повторена с еще большей яростью. Неприятель на этот раз полностью окружил наше левое крыло, опрокинул Белорусских гусар и Кинбурнских драгун. Но затем, взятый с флангов Ольвиопольскими гусарами и Чугуевскими уланами и видя приближение одного из наших каре, он отступил, освободив, таким образом, наши фланги.
Вся наша линия пришла в движение, и противник начал в большом порядке отступать, прикрываясь своей многочисленной кавалерией, столь многочисленной, что моя, малочисленная, не могла рискнуть на новую атаку. Мы их преследовали 10 верст и оставались перед их укрепленным лагерем до 7 часов вечера. Все мои войска были при мне, и все гарнизоны были сняты за исключением корпуса в Сербии и со стороны Видина. И мог ли я атаковать лагерь, подобный крепости?
С момента моего прибытия в армию я рассматривал Рущук как нечто, стесняющее меня, чрезвычайно ослабляющее мои силы, так как по самому точному расчету, проверенному мною самим, там требовалось держать 19 батальонов да еще не удаляться слишком далеко с остальными, как будто бы я был здесь только для Рущука.
Местоположение этого проклятого укрепления таково, что, несмотря на сильный гарнизон, его нельзя предоставить его собственным силам. И если визирь найдет способ удалить меня с помощью диверсии, эта крепость может быть окружена так, что вынуждена будет капитулировать, потому что по отношению к ретраншементу прилегающая местность на три четверти командует таким образом, что туда можно бросать камни.
Победа над визирем, дающая перелом в событиях, мне показалась благоприятным моментом для оставления Рущука. С моими 29 батальонами я не мог идти атаковать визиря во всех его укреплениях, – у него несколько укрепленных лагерей вплоть до Шумлы, – ибо я жертвовал бы тогда остатками моей армии, рисковал погубить их и быть отрезанным от Рущука.
Поэтому после баталии я приказал отступить, унося с собой все, взорвать несколько ворот и укреплений и сжечь город, и, когда все это было сделано, я перешел Дунай. Визирь получал подкрепления, а я изнурял свою маленькую армию на позиции, которую совершенно невозможно было удержать. Сверх того я узнал, что визирь отделил 15 или 20 тысяч человек против генерала Засса. Таким образом, после моего четырехдневного пребывания после сражения перед лагерем визиря, откуда не раздалось ни одного выстрела, я спокойно его покинул.
Из письма М. И. Кутузова дочери, Е. М. Тизенгаузен
Лизинька, мой друг, и с детьми, здравствуй!
Ты теперь уже в Петербурге, и мне хотелось бы, чтобы ты чувствовала себя не хуже, чем в Бухаресте. Что касается меня, то я могу сказать, что почти доволен судьбой, потому что ни судьба, ни кто-либо другой мне не изменяют со времени твоего отъезда и до сих пор. Претендовать на то, чтобы это так продолжалось всегда, было бы слишком большим требованием. Здоровье мое довольно сносно, и, несмотря на большую усталость, я держусь…
Я никого не видел здесь из Бухареста. Меня просили туда приехать, но я отказался. Не хочу разонравиться фортуне: женщины ревнивы.
Боже тебя благослови и детей.
Верный друг Михайло Го[ленищев]-Ку[тузов]
Катеньке и всему дому кланяюсь.
Из письма М. И. Кутузова жене, Е. И. Кутузовой
[…]
Извини меня перед любезными детками моими, что редко пишу. Подумай, какая в мои лета забота и какая работа. С полтора часа ввечеру только стараюсь не допускать до себя дел, но и тут иногда заставит визирь писать. […]
Верный друг Михайло Го[ленищев]-Ку[тузов]
Рескрипт Александра I М. И. Кутузову о награждении его своим портретом за победу при Рущуке
18 июля 1811 г. С.-Петербург
Михайло Ларионович!
Одержанная Вами над верховным визирем победа в 22-й день июня покрыла Вас новою славою. Большое превосходительство сил неприятельских Вас не остановило. Вы желали только их встретить, и опыт оправдал верность воинских Ваших предусмотрений: пятнадцать тысяч храбрых разбили шестидесятитысячные турецкие толпы. Неприятель спасся от совершенного истребления только в укреплениях, ком предосторожная робость его прежде битвы еще приготовила.
В память сего знаменитого подвига и в знак благодарности Отечества Я возлагаю на Вас портрет Мой.
Пребываю навсегда к Вам доброжелательный
Письмо М. И. Кутузова Н. П. Румянцеву о мирных переговорах с великим визирем Ахмед-пашой и турецким уполномоченным Абдул-Хамид-эфенди
22 июля 1811 г. Крепость Журжа
Секретно
Сего месяца 17-го числа приезжал ко мне от верховного визиря чиновник Мустафа-ага с письмом, с коего перевод честь имею при сем к Вашему сиятельству препроводить
[62]. В оном визирь, между прочим, уведомляет меня, какими он снабжен от своего государя инструкциями.
Сии, совершенно будучи противны требованиям нашим и не подавая никакой основательной надежды к скорому сближению, должны показывать, как мало Порта расположена уступить нам посредством негоциации завоеванный нами край; а как верховный визирь требовал от меня доверенного признания о силе данных мне от Его Императорского Величества предначертаний, то и воспользовался я сим случаем, дабы повторить и ему самому, что я не в праве принять основанием мирного трактата предлагаемую Портою целость и независимость ее владений и что если не имеет он к предложению мне другого основания, то от него зависит повелеть Х[амид]-эфенди к себе возвратиться, и для скорейшего доставления такового повеления к нему может он переслать оное через Журжу.
