Не скрывая удивления, он так говорил об этом своему юному другу Форбсу-Робертсону: «Меня не оставляют в покое ни на секунду. Грандиозные приемы, великолепные обеды, постоянная толпа, окружающая мой автомобиль… очаровательные девушки, простые и умные молодые люди»
[166]. К нему даже приставили чернокожего слугу, раба, о котором он, шутя, говорил: «Воистину, в свободной стране невозможно жить без раба!» 17 января Оскар вместе с полковником Морсом расположился в мягком вагоне, выделенном в его распоряжение, и на пароме пересек Гудзон. Он читал Рёскина, вытянув длинные ноги и провожая удрученным взглядом некрасивую панораму Джерси-сити. Он без устали отвечал на вопросы журналистов, не переставая удивлять их продолжительными и страстными тирадами о цветах, природе и искусстве. Он восторгался американскими женщинами и сравнивал актрису Клару Моррис, которую видел на сцене в Нью-Йорке, с Сарой Бернар. Он с уважением читал произведения американского поэта Уолта Уитмена и философа Эмерсона. Журналисты наперебой утверждали, что вместо обещанного шута открыли замечательно интересного человека.
Правда, не все было так безоблачно — Филадельфия приняла Уайльда хоть и вежливо, но скептически. В местной прессе можно было даже прочитать, что «Оскар Уайльд по-прежнему одевается в черное в память об утраченном разуме»
[167]. Задетый подобным непониманием, Оскар утешался в обществе Уолта Уитмена, которому наносил визит за визитом. Великий американский поэт-мистик, автор единственной книги «Листья травы», которую он постоянно дополнял и исправлял, в свои шестьдесят три года жил одиноким затворником в городке Камден, штат Нью-Джерси. Два поэта проводили вместе вечера, обмениваясь довольно противоречивыми взглядами на эстетизм, ибо Уитмен несколько опасался излишеств, которые, на его взгляд, могли явиться следствием уайльдовских теорий. Он записывал в дневнике: «Мистер Уайльд заехал проведать меня сразу после обеда. Я увел его в свое логово, где мы очень приятно провели время. Кажется, он был рад возможности отвлечься от своих лекций и элегантного общества и пообщаться со стариком. Он показался мне искренним, честным и бесстрашным. Я был счастлив побыть рядом с ним, поскольку его здоровая юность, энтузиазм и избыток чувств действовали на меня освежающе. Он был в веселом настроении и, по-моему, отбросил всякое притворство, которое ему ставят в упрек. На меня он произвел впечатление блистательного и хорошо сложенного молодого человека»
[168].
И вот наконец первое серьезное происшествие. Оскар отказался выйти из вагона в Балтиморе, где должен был выступить с очередной лекцией, поскольку поссорился с другим лектором, Арчибальдом Форбсом, который позволил себе ироничное замечание по поводу эстетических воззрений Уайльда. И тогда он оказался в Вашингтоне, попав на бесконечный праздник, устроенный в его честь политическими деятелями и богатыми финансистами, которые демонстрировали его как некую диковинную «эстетскую обезьяну», вроде тех, что можно встретить на страницах «Харперз уикли». Это не мешало Оскару завязывать знакомства с самыми красивыми женщинами города и ухаживать за исполнительницей роли Пэйшенс молодой актрисой Лилиан Расселл. Однако оскорбительная карикатура, появившаяся 22 января на страницах «Вашингтон пост», где Уайльда сравнили с дикарем, разгневала его и побудила покинуть город. Уайльд почувствовал на себе всемогущество американской прессы, которой хватило двух пренебрежительных статей и нескольких карикатур, чтобы серьезно подорвать его престиж.
Дальнейший его путь лежал в Бостон, где встречи с Уайльдом ждали с некоторым недоверием. Рисунок в газете «Дейли грэфик» напомнил, что в североамериканских Афинах не нуждаются в уроках эстетизма. 27 января его поезд прибыл в заснеженный город. Приглашения, отзывы в прессе породили у Уайльд добрые предчувствия, несмотря на некоторую сдержанность в приеме, оказанном ему «потомками Мэйфлауэра»
[169]. Он нанес визит Лонгфелло, отцу американской поэзии, современнику Эдгара По. «Я поехал в гости к Лонгфелло, — читаем мы, — в снежную пургу, а когда вернулся, был уже ураган, и когда я вспоминаю Бостон, перед моими глазами встает только этот прекрасный старик, который сам по себе целая поэма». Несмотря ни на что, интеллектуальные круги Бостона по достоинству оценили Уайльда, чем вызвали удивление прессы, не поднявшейся выше уровня нью-йоркских газетчиков и констатировавшей, что поэт «остается слишком легкой добычей для педантичной цензуры и всех тех, кто желает над ним поиздеваться»
[170]. Однако показной пуританизм «потомков Мэйфлауэра» был возмущен непристойностями автора «Хармид», так что женской части населения было рекомендовано воздержаться от чтения подобных откровений:
И не было прекрасней встречи прежде —
Всю ночь шептал он о своей любви
И любовался девственной красою,
Устами нежными касаясь серебра
Ее нежнейшей шеи, прижимая
Пылающее сердце к белизне ее груди
[171].
Ответ Уайльда не заставил себя ждать, но на этот раз насмешники к его доводам не прислушались. «Если у вас появится желание узнать, что такое английский пуританизм, не в самом своем худшем виде, когда он действительно слишком плох, а в лучшем его проявлении, когда он все равно не слишком хорош, я полагаю, что лучше всего его искать не в Англии, а в Бостоне и Массачусетсе, где он буквально бросается в глаза»
[172].
Несмотря на не особенно вежливый прием, 31 января в зале бостонского Мюзик-холла Оскар Уайльд читал лекцию об английском Ренессансе. Он полагал, что этот период пришелся на середину XIX века, и говорил о нем как о «новом рождении человеческого разума, основными признаками которого являются: стремление сделать более привлекательным свой образ жизни, культ физической красоты, исключительное внимание к внешней оболочке, поиск новых поэтических тем, новых художественных форм, новых интеллектуальных восторгов, порожденных воображением»
[173]. Такое возрождение, по Уайльду, явилось плодом соединения древнегреческой культуры с английским романтизмом.
За несколько дней до его выступления газеты писали: «Шестьдесят мест в зале, ангажированные одним студентом из Кембриджа, займут студенты Гарвардского университета, которые будут в вечерних сюртуках, коротких штанах на французский манер, шелковых чулках и с лилиями в бутоньерке»
[174]. Ожидались беспорядки, и полиция была наготове.
