Сэр Эдуард Кларк первым взял слово и напомнил суду уже известные факты. Он обратил внимание на значение нанесенного оскорбления, ведь обращено оно было против художника, достигшего огромной известности; хотя написанное не было обвинением «в самом тяжком преступлении против личности», данный текст тем не менее давал основания предполагать, что ответчик считал истца виновным в таком оскорблении. Данная ситуация усугублялась тем, что защита маркиза утверждала, что текст написан обоснованно, то есть что мистер Уайльд виновен не в том, что принимал некую позу, а в том, что на самом деле вел антиобщественный образ жизни. Доводы защиты не были оглашены, однако они содержали ряд конкретных обвинений, а также имена тех, кого мистер Уайльд якобы склонил к тому, чтобы совершить вместе с ним «тяжкое оскорбление личности».
Теперь ответчик должен был доказать справедливость своих заявлений при помощи свидетельских показаний. Адвокат Уайльда рассказал о его блестящей карьере, начиная с Тринити-колледжа и заканчивая созданием пьесы «Как важно быть серьезным», подробно остановившись на его знакомстве с Дугласом, с маркизом Куинсберри, а также упомянув о «Хамелеоне» и о «Спирит Лэмп». По поводу стихотворения «Гиацинт» он дал такие объяснения: «Слова, использованные здесь, могут показаться необычными членам суда, которые привыкли иметь дело с более прозаическими и общепринятыми оборотами речи, но мистер Уайльд, будучи поэтом, считал это письмо стихотворением в прозе, выражением истинного поэтического чувства, не имеющего ничего общего с омерзительными и отвратительными намеками, высказанными защитой в своем заключении…»
[492] Сэр Эдуард Кларк напомнил о том, что маркиз, который намеревался устроить скандал на премьере спектакля «Как важно быть серьезным», уже был однажды уличен в аналогичном проступке, когда выкрикивал оскорбительные реплики на премьере пьесы Теннисона «Предвестие мая».
Таким образом, суду предстояло решить, является ли признаком безумия факт появления на спектакле с целью учинить скандал путем оскорбительных выкриков или путем оставления букета из овощей. Получив унизительную карточку, мистер Уайльд, который, из уважения к семье Дугласов, оставлял без ответа предыдущие выходки, не мог стерпеть подобное оскорбление. В качестве оправдания защита маркиза настаивала на аморальности «Дориана Грея» и публикаций в «Хамелеоне»; однако указанные факты не могли быть вменены в вину Уайльду, поскольку «Дориан Грей» не содержит ничего, что не соответствовало бы нормам морали, а что касается «Хамелеона», то сам мистер Уайльд публично осудил это издание.
Затем адвокат ответчика вызвал истца, который сообщил свой возраст: тридцать девять лет — при этом Карсон чуть не вскочил с места, — рассказал о своих встречах с маркизом, о шантаже со стороны Вуда и Аллена, о вторжении Куинсберри в его дом на Тайт-стрит и завершил свою речь словами: «В доводах защиты нет ни слова правды». Слово вновь взял адвокат Карсон:
— Вам не тридцать девять, а сорок один год
[493], поскольку, согласно вашему свидетельству о рождении, которое находится у меня в руках, вы родились 16 октября 1854 года.
— Поздравляю, вы очень сильны в арифметике.
— Являетесь ли вы автором новеллы «Священник и служка»?
— Нет.
— Считаете ли вы ее безнравственной?
— Хуже того, она скверно написана.
— Вы полагаете, что ваши собственные произведения способствуют повышению нравственности?
— Я не стремлюсь быть ни нравственным, ни безнравственным, я стремлюсь только к красоте. Вдохновение исключает понятие нравственности или безнравственности.
В течение всего допроса смех и одобрительный шепот неизменно сопровождали реплики Уайльда, который чувствовал себя в своей роли очень уверенно, излагая с некоторой долей иронии Карсону и публике принципы своей философии:
— Первейшей целью жизни является реализация самого себя, а добиваться этого посредством удовольствия гораздо элегантнее, чем через несчастье. Я продолжаю утверждать, что истина прекращает быть таковой, когда в нее начинают верить более одного человека; в этом и заключается мое метафизическое определение истины — это нечто настолько личное, чего не в силах постичь два разума одновременно. И наконец, ни одно произведение искусства никогда не выражает ни малейшего мнения, так как само понятие о мнении принадлежит людям, которые не являются художниками, поскольку их точка зрения никого не интересует…
Карсон улыбался, публика перешептывалась, присяжные переглядывались. Во время допроса по поводу текста «Дориана Грея» Уайльд напрочь отрицал, что делал намеки на некое обожание со стороны лорда Генри, и добавлял под одобрение публики, «что никогда никого не обожал, кроме самого себя». Карсон осознал, что совершил ошибку, когда попытался играть на поле Уайльда; здесь он был недостаточно силен, зато противник чувствовал себя все увереннее по мере того, как поединок оборачивался в его пользу. Защитник поменял тактику и зачитал двусмысленные пассажи из «Дориана Грея», а затем перешел к знаменитым письмам, в которых Оскар Уайльд говорил о своих чувствах к Бози. Как только речь зашла о Бози, ответы Уайльда сразу стали менее уверенными, и он почувствовал явное облегчение, когда судья Коллинз объявил перерыв.
4 апреля 1895 года Карсон продолжал допрос. Он заявил, что исчерпал литературные темы и считает, что присяжные уже убеждены в том, что маркиз Куинсберри был прав, встав на защиту собственного сына. «Я буду вынужден повиноваться своему долгу и вызвать сюда одного за другим нескольких юных мальчиков для того, чтобы они рассказали свою историю. Безусловно, даже для адвоката это неприятная обязанность. Но пусть те, кто будет склонен осудить этих молодых людей за то, что они позволили мистеру Оскару Уайльду совратить, развратить себя и помыкать собой, не забывают о положении каждой из сторон и о том, что они явились скорее жертвами, чем грешниками»
[494]. Ловкое предисловие, за которым последовала прямая атака: близкие отношения Уайльда и Тейлора, знакомство с Сидни Мейвором, с братьями Паркер, ужины в отдельных кабинетах с каждым из названных молодых людей, в низком происхождении которых присяжные могли легко удостовериться; побледневший от страха во время этого ужасного чередования имен Уайльд совершил первую ошибку. Карсон спросил; его о юном слуге Дугласа в Оксфорде:
— Вы когда-либо целовали его?
— Ах, боже мой! Конечно нет! Он чрезвычайно некрасив.
Можно представить себе, что было дальше, растерянность Уайльда, который увидел, как весь его мир рушится в пропасть. А Карсон неумолимо продолжал. Мистер Уайльд заявил, что находит в юности нечто восхитительное и очаровательное. Присяжные заседатели смогут по достоинству оценить абсурдность этого заявления, когда через какое-то время увидят перед своими глазами одного за другим Вуда, Паркера, Скарфа, Конвэя, все они одного возраста, при этом один из них конюх, другой грум, третий — слуга у Тейлора, содержателя дома свиданий, которого Уайльд тоже приглашал поужинать. Адвокат маркиза настаивал: Тейлор поставлял Уайльду молодых людей; присяжные выслушали трогательную историю юного Паркера, который рассказал, как был беден, как не имел работы и как стал жертвой мистера Уайльда. И со всеми этими грумами, слугами и безработными юношами мистер Уайльд ужинал в самых шикарных ресторанах, обращаясь к каждому из них по имени, а затем принимал их в номерах «Савоя». «Можно лишь удивляться, — заявил в заключение Карсон, — не тому, что об этих фактах стало известно маркизу Куинсберри, а тому, почему господина Уайльда так долго терпели в лондонских салонах». В наступившей мертвой тишине председатель объявил, что заседание переносится на следующий день. Уайльд был подавлен и ожидал самого худшего: допроса маленьких «пантер» и вынесения обвинения Тейлору.
