Во французских литературных кругах его не забыли. В конце предыдущего года, когда весь Париж готовился принимать Николая II, в канун приезда которого вся русская колония оккупировала «Максим», «Мэр», «Казино де Пари», Ж. Ванор в Новом театре дал представление, посвященное Оскару Уайльду, в которое вошли «Саломея» и «Прохожая», переделка «Веера леди Уиндермир». Вечер вышел мрачным, и все были даже рады тому, что на нем не было самого Уайльда. Однако о нем напомнил Анри де Ренье: «Мистер Оскар Уайльд считал, что живет в Италии эпохи Ренессанса или в Греции времен Сократа. Он был наказан за ошибку в хронологии, причем наказан сурово, учитывая, что в действительности он жил в Лондоне, где такой анахронизм встречается отнюдь не редко»
[539]. Жорж Элкуд, со своей стороны, посвятил ему свой «Цикл висельника», используя при этом недвусмысленные выражения, обретающие особое значение в период напряженности отношений между двумя странами, когда борьба за влияние в Африке принимала довольно опасный оборот:
Господину Оскару Уайльду,
Поэту и мученику-язычнику,
Принявшему пытки во имя
Протестантского правосудия и протестантской добродетели.
В конце марта Констанс написала брату: «На меня снова оказывали давление, чтобы я вернулась к Оскару, но я уверена, что ты согласишься со мной в том, что это невозможно»
[540]. Что же касается Уайльда, то он не мог забыть ее нежного присутствия, ее печали и ее заблуждений на счет мужа. Он примирился с неизбежностью развода. «Я и вправду очень привязан к моей жене и очень ее жалею… Она не понимала меня, а мне до смерти наскучила семейная жизнь», — признавался он. Далее Уайльд высказал мнение о переписке Россетти, Стивенсона, а также забавное суждение о Гюисмансе и о Ж. Оне: «Оне хочет быть банальным, и у него получается. А Гюисманс не хочет, и тем не менее он именно таков!». Все эти письма свидетельствуют о серьезном смягчении тюремного режима, которое стало возможным благодаря майору Нельсону.
С приближением окончания срока заключения — до освобождения оставался всего месяц — к нему приходили новые тревоги, связанные с выходом на свободу и с необходимостью раздобыть средства к существованию. Он обратился с этим вопросом к Мору Эйди, попросив последнего обеспечить ему достойное окончание жизни при содействии друзей. Несколько позже он попросил перенести дату освобождения, дабы избежать встречи с журналистами, которые стремились встретить его у тюремных ворот, чтобы засыпать вопросами. Но английское правосудие оставалось безжалостным даже тогда, когда стало известно, что маркиз Куинсберри готовился учинить скандал в день освобождения Уайльда. От приступа безумия парализованного страхом Оскара Уайльда спасло прибытие в тюрьму нового охранника, бывшего солдата, тридцатилетнего Тома Мартина. Он проникся к Уайльду глубоким уважением и, вопреки тюремным порядкам, умудрялся доставлять ему газеты, печенье, а главное, дарить свою улыбку — неоценимые благодеяния для несчастного, томящегося в тюрьме. Оскар Уайльд попросил адвокатов как можно скорее уладить вопрос с рентой, так как со времени последнего свидания Констанс вновь попала под влияние людей, настроенных по отношению к нему крайне враждебно. «Я очень нервничаю и буквально не нахожу себе места, когда думаю о том, что ожидает меня по возвращении в мир, — говорил Уайльд адвокату, — единственно с точки зрения состояния моего рассудка и душевного равновесия; я бы очень хотел, чтобы все было решено заранее»
[541].
1 мая он все еще ожидал ответа на просьбу о досрочном освобождении, а журналисты уже начали кружить вокруг тюрьмы. Уайльд понимал, что его ждет новое испытание: неопределенность, страх перед будущим. Перспектива возвращения к реальной жизни, будто остановившейся для него в течение этих двух ужасных, но приучающих к смирению лет, проведенных в камере СЗЗ, неумолимо вставала перед Уайльдом, и он знал, что ему никуда не скрыться от новых и тяжких проблем. Принц парадокса и эстетов превратился в жалкую марионетку, послушную воле того, кто осмелится первым потянуть за нити: Фрэнка Харриса, Роберта Росса или же человека, который вызывал такие смутные чувства в его душе, лорда Альфреда Дугласа. Болезненная настойчивость, с которой он требовал ренты, денег, доверенных Леверсону, какой-то смехотворной шубы и огромных сумм, потраченных на Дугласа, свидетельствует о явном беспорядке в уме этого «мастера изящной словесности», сломленного ударами судьбы. Верхом издевательств стало условие, лишающее его ренты в случае, если он будет замечен в связях с подозрительными личностями. «Поскольку люди достойные, в том смешном смысле, как это принято считать, сами не захотят меня знать, а с людьми недостойными мне будет запрещено встречаться, моя будущая жизнь, насколько я могу судить, пройдет в относительном одиночестве»
[542], — с иронией писал он Мору Эйди.
12 мая Уайльд был ошеломлен известием о том, что обещания друзей обеспечить его содержание в течение полутора лет ограничились ссудой в пятьдесят фунтов! Одновременно он заметил, что Росс, Эйди и Тернер испытывают зависть к Харрису, поступки которого были великодушны и исполнены практической пользы, в то время как вся его «свита» лишь попусту баламутила воду. Навязчивые мысли Уайльда о деньгах спровоцировали его на несправедливые высказывания в адрес Леверсона, которого он обвинил в присвоении тысячи фунтов, доверенных Уайльдом. Лихорадочное состояние заставило Уайльда забыть о преданности Росса, привязанности Рикеттса, обо всем, что они для него сделали. Он начал осыпать несчастного Робби незаслуженными упреками; хуже того, он довел его огорчение до предела, восхваляя — с вопиющей несправедливостью — верность Бози, того самого Бози, которого в течение двух лет в каждом письме он называл причиной своих несчастий. Можно вообразить, сколько слез пролил Робби, читая эти упреки. В то время когда выносилось решение о разводе с Констанс, а Бози продолжал находиться в «ссылке» в Неаполе или на Капри, Оскар относился к ним лишь как к отражению своего прошлого.
Безусловно, он был на грани безумия; он дошел до того, что предложил опубликовать письма Росса и Мора Эйди под заголовком «Письма двух идиотов к одному сумасшедшему»; он заявил, что по их вине договоренность с Констанс по поводу выплаты ему ежегодной ренты в размере двухсот фунтов была снижена до ста пятидесяти. А некий юный двадцатидвухлетний жулик, недавно освободившийся из Рединга, вернул Оскару толику спокойствия, предложив ему свои услуги.
18 мая 1898 года — последний день пребывания Уайльда в Рединге. Если верить записям Нельсона, Уайльд был в неописуемом возбуждении и боялся абсолютно всего: «С каждым днем у заключенного возрастает состояние возбуждения и страха перед неудобствами, которые могут произойти из-за бесцеремонности представителей прессы»
[543]. Он хотел, чтобы Реджинальд Тернер и «малыш Чарли» приехали в Пентонвилль, где должно было состояться освобождение из-под стражи, несмотря на его отвращение при мысли вновь оказаться в Лондоне и ужас перед еще одним переездом, грозящим повторением ужасной сцены на Клэпхем Джанкшн. Тернер не мог удовлетворить эту просьбу: родственники угрожали лишить его средств к существованию, если он возобновит отношения с Уайльдом, а кроме того, Мор Эйди и благородный пастор Хедлэм решили обставить все по-иному. Тернер вместе с Россом отправились в Дьепп, чтобы подготовить там все для приезда Уайльда, которого это известие в восторг не привело: город Дьепп, где его хорошо знали и где жило много англичан, его не устраивал, и он написал об этом Россу с решительным неудовольствием: «Если по прибытии в Дьепп вы сможете найти какое-нибудь местечко, расположенное километрах в пятнадцати от города, куда можно добраться на поезде, какой-нибудь тихий уголок, то не надо колебаться. Я слишком хорошо известен во всех гостиницах Дьеппа, и конечно же о моем приезде тотчас станет известно в Лондоне»
[544].
