В июле он вновь побывал в театре, где аплодировал великолепной Жоржетте Леблан, а затем навестил ее и Мориса Метерлинка у нее дома, неподалеку от Булонского леса, где певица встретила его в гостиной, одетая в тунику из черного атласа, со сверкающей диадемой на голове и с белоснежного цвета ягненком, притулившимся у ее ног. Уайльд любовался красивой зеленой мебелью, расставленной вдоль стен, затянутых белым атласом, слегка хмурясь при виде репродукций Берн-Джонса. Метерлинк не произвел на него особого впечатления, он уже был далеко не тем поэтом, который написал «Принцессу Мален», он был скорее неким писателем-материалистом, озабоченным больше всего собственной респектабельностью, чей иронический портрет Оскар Уайльд нарисовал в одном из писем: «Это добрый малый; разумеется, он совершенно забросил искусство. Его заботит только то, как сделать свою жизнь здоровой и крепкой и как выбраться из сетей, которыми культура опутала его душу. Искусство кажется ему теперь болезнью. А „Принцесса Мален“ — абсурдной ошибкой молодости. Он считает, что будущее человечества принадлежит велосипеду»
[599]. В другой раз Уайльд ужинал у «Мэра» (достойное место для Оскара Уайльда) с Харрисом, навязывая ему, во-первых, общество Дугласа и заставив, во-вторых, оплатить умопомрачительный счет. Ненадолго он вновь стал прежним Оскаром Уайльдом, говорил, рассказывал, покорял сидевшую за соседним столиком парочку, пожиравшую его глазами: это был Эдмон Ростан в блеске своей славы в сопровождении одной из многочисленных любовниц. Уайльд, развеселившись, наклонился к Фрэнку Харрису: «Он слушал так внимательно, что, мне показалось, он ни слова не понимает по-английски».
Через несколько дней против Эстерхази выдвинул обвинения его двоюродный брат, у которого тот выманил крупную сумму денег, этот брат заявил, что именно майор был автором поддельных телеграмм, сфабрикованных, чтобы скомпрометировать Пикара. Эстерхази взяли под стражу вместе с его любовницей, куртизанкой Маргаритой Паис. Они сознались, что подделали документы, чтобы уличить Пикара и воспрепятствовать его деятельности в защиту Дрейфуса. А за несколько дней до того суд присяжных департамента Сена-и-Уаза вновь вынес обвинительный приговор Эмилю Золя; и тогда же майор Эстерхази, встретив на улице полковника Пикара, поколотил его под аплодисменты толпы, настроенной крайне враждебно к пересмотру результатов процесса по делу Дрейфуса. Уайльда постоянно держали в курсе мельчайших перипетий дела, накалявших страсти публики, которые очень быстро вышли из-под контроля. «Вчера я ужинал со Стронгом специально для того, чтобы увидеться с Эстерхази и познакомиться с Паис, которая оказалась очаровательной, необыкновенно умной и красивой женщиной. Мы с ней и с майором договорились еще раз поужинать вместе в четверг на будущей неделе». За этим ужином Эстерхази продал свои признания Роуленду Стронгу. На следующий же день майор Генри, автор сфабрикованного документа, ставшего уликой против Дрейфуса, кончил жизнь самоубийством. Становилось очевидным, что дело будет пересмотрено; генеральный штаб рисковал оказаться обвиненным в пренебрежении к правосудию. Английская пресса вежливо-снисходительно комментировала следующие одну за другой отставки высших чинов: министр обороны Кавеньяк, генералы Буадефр и Зюрлинден… «Таймс» добавляла: «Необходимо также отметить, что весь мир испытывает сейчас смешанное чувство удивления и грусти, когда обнаружились столь черные замыслы в стране, которую всегда считали оплотом свободы и прогресса». При этом пресса коварно напомнила презрительное отношение Жоржа Клемансо к маневрам «армии, обреченной на поражение», которая к тому времени окончательно запуталась в Фашоде. Таким образом, Франция, оказавшая гостеприимство жертве английского правосудия, также не обошлась без скандала, жертвой которого стал капитан Дрейфус, уже почти четыре года пребывавший на острове Дьявола. Французская пресса еще имела нахальство возмущаться тем, что в лондонском театре «Стандарт» состоялось несколько частных представлений для узкого круга пьес «Правосудие» и «Новая военная мелодрама», не обратив внимания на пьесу Ж. Роклора «Судебная ошибка», премьера которой прошла в Париже 30 июня на сцене театра Мондэн в присутствии многочисленной публики и нескольких про-английски настроенных дрейфусаров. В прессе Эмиля Золя величали теперь не иначе, как «Отец Переполох» или «Мсье-я-обвиняю». Тем не менее все усилия были напрасны, и дело капитана Дрейфуса неумолимо шло к пересмотру.
В августе того же года «в Париже стоит ужасная жара. Я брожу по раскаленным добела улицам и не встречаю ни одного прохожего. Даже преступники в полном составе отправились к морю, оставив полицейских зевать и жаловаться на вынужденное бездействие. Единственное, что может принести им хоть какое-нибудь утешение, так это возможность дать заведомо неправильный ответ на вопрос английского туриста»
[600]. Оскар Уайльд продолжал внимательно следить за процессом по английским газетам либо узнавая подробности от самого Эстерхази, с которым он встречался за ужином как раз накануне отъезда майора в Брюссель. Снова оставшись без денег, Уайльд вновь обратился к Смизерсу и Россу, которые и теперь не смогли ему отказать. Экстравагантный художник-еврей из Голландии Леонар Сарлюи стал его экспансивным и восторженным поклонником. На одном из приемов он познакомил Оскара Уайльда со своим юным протеже, который представился восторженному взору Уайльда боттичеллневским ангелом. В конце концов, чтобы скрыться от уличного пекла, он отправился с Ротенстайном и Кондером в Ла-Рош-Гюийон, расположенный в департаменте Сена-и-Уаза, где купался, катался на лодке и готовил издание пьесы «Как важно быть серьезным».
В начале сентября он вернулся в Париж и снова допоздна стал засиживаться с Морисом на террасах кафе, где писал бесконечные письма и принимал угощения от новых знакомых, присаживавшихся за его столик. В компании с Ла Женессом и Мореа он участвовал в открытии литературных вечеров в «Кализая» на Итальянском бульваре, там Гомес Карильо познакомил Уайльда с поэтом и консулом Никарагуа во Франции Рубеном Дарио: «На бульварах находился бар под названием „Кализая“. Карильо и его друг Эрнест Ла Женесс познакомили меня здесь с довольно крепким мужчиной с гладко выбритым лицом; мужчина чем-то напоминал аббата, отличался утонченными манерами и говорил с явным английским акцентом. То был великий и несчастный поэт Оскар Уайльд. Мне редко доводилось встречать более изысканного, образованного, более элегантного, любезного и рафинированного собеседника»
[601]. А вечером — «Мулен-Руж» с Лотреком и Иветт Гильбер; затем возвращение в свой номер на Рю-де-Боз-Ар и сладостные размышления о юном корсиканце Джорджио — «любвеобильном фавне», которого Уайльд мечтал покорить. Он все реже встречался с Андре Жидом, хотя последний и подарил ему экземпляр своего «Саула», который намечали поставить на сцене Театра Антуана.
В сентябре 1898 года антидрейфусовская истерия достигла своего апогея после публикации в английской прессе «признаний» Эстерхази. Англия получила прекрасную возможность подлить масла в огонь и начала мощную кампанию против Франции. «Таймс», печатавшая ежедневную хронику основных событий, ограничилась следующим суждением по поводу выступления Жана Жореса: «Когда социалисты предпринимают попытку перейти от теории к практике, они становятся опасными и ирреалистичными». Но главное — пресса комментировала дела и поступки Эстерхази. Майор так писал из Брюсселя Роуленду Стронгу:
