Мало сказать, что Гэтсби — романтик. Он — нелепый романтик; романтик, впрочем, всегда немного нелеп. Эпитет в названии романа — двусмысленность. Одни (автор, рассказчик) действительно считают Гэтсби великим. Другие же этот эпитет закавычивают, для них Гэтсби не более велик, чем Дон Кихот — отважен и хитроумен. Гэтсби был бы смешон, не будь он так богат, не добейся он в жизни всего, что почитается необходимым и что ему, в сущности, больше не нужно. Он не вписывается в тот мир, куда всю жизнь стремился; чего стоят его постоянное «выражение растерянности», его нелепый розовый костюм — «дурацкое фатовское тряпье».
И нелеп — еще полбеды. Он не только идеалист, но еще и никому не нужный идеалист. Каррауэй прав, Гэтсби один стоит всех бьюкененов и вулфшимов, вместе взятых, но вместе с тем он не нужен ни любимой женщине, ни деловому партнеру, ни всем тем, кто веселились за его счет, а потом не явились на его похороны. Старая история: герой открыт миру, стремится к нему всей душой, а мир к нему равнодушен, от него отворачивается: «Люди не знали, какой бы ему приписать порок, а он махал им рукой с этих самых ступеней, скрывая от всех свою непорочную мечту». Сам Гэтсби «порочен»: он разбогател, преступив закон, — но мечта его непорочна; порочной мечта не бывает.
И вывод напрашивается неутешительный. Вернее, два вывода. Первый: романтику, идеалисту, мечтателю не выжить в мире сиюминутных, приземленных ценностей. Ни в 1920-е годы прошлого века в Америке, ни в 2010-е годы века нынешнего в России. Беспечность, безудержное, угарное веселье «века джаза», как и любое безудержное веселье, — скоротечно. Веселье скоротечно — мечта же обречена на неминуемый крах. Мир, который покоится на крылышках феи, не может быть надежен и долговечен. И второй вывод, еще более печальный: в мире практической пользы, в мире прагматизма и цинизма романтик в конечном итоге вырождается в прагматика и циника. Ведь был же когда-то, надо полагать, даже Том Бьюкенен романтиком.
Вырождается — или погибает.
Глава девятая
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДРУЖБЫ
Решение принято: в Париж с Лазурного Берега Фицджеральды в апреле 1925 года возвращаются на машине. Риск велик: у двухместного «рено» отсутствует крыша (Зельда любит автомобили с откидным верхом), и если вдруг пойдет дождь, то увеселительная поездка будет испорчена. Дождь пошел, и горепутешественникам пришлось в Лионе пересаживаться на поезд. И ругать друг друга на чем свет стоит: кто из них придумал ехать на машине, да еще без верха?! Тогда Скотт и Зельда не выбирали выражений, а спустя десять лет в стихотворении «Лампа в окне», написанном в марте 1935 года, в совсем уже другой жизни, Скотт изобразит, в сущности, довольно бессмысленную авантюру и вспыхнувший скандал совсем другими — теплыми, ностальгическими красками:
Плутал наш «рено» средь альпийских лугов,
Тропой у реки, неведомой картам Савойи,
И мы обвиняли друг друга, не выбирая слов,
А после смеялись, что желчные мы с тобою.
Теперь Скотту предстояло из Парижа ехать за машиной обратно в Лион. Одному скучно, но обаятельный бородатый атлет, журналист «Торонто стар», который делал в литературе первые шаги и с которым Фицджеральд годом раньше познакомился в парижском кафе, вызвался составить ему компанию. С этой двухдневной поездки и начинается история отношений Фрэнсиса Скотта Фицджеральда и Эрнеста Миллера Хемингуэя.
С Хемингуэем-писателем Скотт познакомился еще раньше. «Опознал» его дарование, прочитав с подачи Эдмунда Уилсона, рецензировавшего первые литературные опыты Хемингуэя, мало кем замеченную книжечку «Три рассказа и десять стихотворений», вышедшую в 1923 году в маленьком, таком же малоизвестном, как и сам дебютант, парижском издательстве «Три маунтинз пресс» тиражом 170 экземпляров.
Начинаются отношения за здравие. Совместная поездка за машиной в Лион получилась дружеской и на редкость смешной: в пересказе Хемингуэя в «Празднике, который всегда с тобой» это путешествие чем-то напоминает странствия незадачливых героев повести Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки»; достаточно вспомнить, как друзья, когда пошел дождь, старались ехать под деревьями (машина-то без крыши!) или прятаться в придорожных кафе. Незадачливость, правда, если верить Хемингуэю, демонстрировал исключительно Фицджеральд: он опоздал на лионский поезд, всю дорогу, не закрывая рта, рассуждал о том, какой он хороший писатель и как он ненавидит французов и итальянцев. Пил без всякого удержу, а напившись, задавал своему спутнику вопросы вроде: «Скажите, вы спали со своей женой до брака?» В Лионе долго и бессмысленно препирался с автомехаником, когда забирал машину, не желал слушать его советы. В гостинице провалялся в постели («лежал, как изваяние на собственном надгробии»), считая, что у него тяжелое воспаление легких, и интересуясь у своего спутника, боится ли тот умереть. Обвинял Хемингуэя, довольно спокойно воспринявшего «смертельную» болезнь приятеля, в бессердечии, не желал иметь дело «с грязным провинциальным французским знахарем». Рвался спуститься вниз и позвонить Зельде, «чтобы она знала, что с ним ничего не случилось». По многу раз, причем в разных версиях, рассказывал Хемингуэю, как Зельда влюбилась во французского военного летчика. Вел себя, иными словами, нелепо, так же нелепо, как при их первой встрече в баре «Динго», что, впрочем, Хемингуэя тогда скорее умиляло, чем раздражало; отношения начинались с беззаботного, дружеского подтрунивания друг над другом.
Иронии Хемингуэя в пересказе этого забавного путешествия нельзя не заметить. На вопрос Фицджеральда, боится ли Хем умереть, последовал ответ: «Иногда боюсь, а иногда не очень». Показательны и такие, например, фразы из «Праздника»: «Мы были знакомы уже два года, когда он, наконец, научился писать мою фамилию правильно». Или: «Он старался логично мыслить об очень многом». Или: «Скотт показал нам гроссбух, куда он аккуратно заносил названия всех своих опубликованных произведений и сумму полученных за них гонораров…» И никаких, как всегда у Хемингуэя, комментариев. В тексте сказано мало, в подтексте — много. В тексте — ничем, казалось бы, не примечательные факты, в подтексте — очевидная симпатия пополам с еще более очевидной насмешкой, дружеский шарж, переходящий порой в довольно злую карикатуру. Не будем, впрочем, забывать, что «Праздник, который всегда с тобой» вышел спустя 35 лет после описываемых событий, и можно допустить, что в 1925 году в отношении автора к своему герою ничего «карикатурного» еще не было. Симпатии было наверняка больше; симпатии — но не уважения. Фицджеральд много и плохо пил, капризничал, болтал лишнее, жаловался на жизнь и испытания на сдержанность, мужественность, для Хемингуэя качеств принципиальных, не выдержал.
А вот портрет Хемингуэя в воспоминаниях Фицджеральда отдает ностальгией. «Я встретил Эрнеста, — в свою очередь, вспоминал спустя годы Скотт, — который был таким же идеалистом, как и я. В каких только кафе на левом берегу мы с ним не напивались!» Что было, то было, напивались, одно время действительно часто встречались, вот только идеалистом Хемингуэй, в отличие от Фицджеральда, никогда не был. Фицджеральд ему, безусловно, нравился, однако он держал с ним (как и со всеми своими друзьями) дистанцию; Фицджеральд же дистанцию держать не умел в принципе; не умел и не считал нужным, и своих пылких чувств к новому другу не скрывал. Вот почему отношения между ними с самого начала были неравными. И, как мы очень скоро увидим, — не в пользу Фицджеральда, хотя в пору их знакомства Скотт преуспел гораздо больше.
