Не последовала; третью попытку к числу удачных тоже не отнесешь. В 1937 году, когда литературная слава Скотта осталась в прошлом, его тем более не оценили. И он это довольно скоро почувствовал: первые недели энтузиазма сменились разочарованием. «Я пытаюсь осуществить великий эксперимент — пробиться в Голливуде, — с горькой иронией говорит он своему школьному приятелю Гордону Маккормику. — Временами я чувствую, что у меня ничего не клеится. Я-то полагал, что все пойдет как по маслу, а теперь у меня опускаются руки».
Мало сказать, не оценили — большинство работавших тогда в «МГМ» его даже не знали, его книг не читали, а те, кто их когда-то читал, — успели забыть. Забыли и автора; многие, Бадд Шульберг в том числе, считали, что автор «Великого Гэтсби» Фрэнсис Скотт Фицджеральд давно умер. Не потому ли в конце 1930-х в редких письмах старым друзьям рефреном звучит заученная благодарность: «Спасибо, что вспомнил обо мне». И — нежданная радость, когда былая слава вновь дает о себе знать. Бывает, радость эта — пополам со слезами. Как-то Фицджеральд вычитал, и не где-нибудь, а в солидной «Лос-Анджелес таймс», что по его рассказу «Брильянт величиной с отель „Риц“» в Голливуде поставлен спектакль. Скотт на седьмом небе от счастья: он заказывает по телефону билеты, нанимает лимузин с шофером, обряжается во фрак и бабочку и отправляется в театр покрасоваться перед публикой, сорвать заслуженный аплодисмент. Дальше все как в «Золушке». Карета превратилась в тыкву: выяснилось, что спектакль этот студенческий, что играется он где-то на чердаке, что зрителей раз-два и обчелся и что сидят они не в плюшевых креслах, а на деревянных скамейках. После спектакля Фицджеральд тем не менее отправился за кулисы поблагодарить актеров. И привел их в замешательство: они тоже были уверены, что автора давно нет в живых…
Да и сценаристы на «фабрике грез», по правде сказать, особо не котировались, звездная болезнь им не грозила. На первом месте было кино, а не литература. В очерке «Осторожно! Стекло!» Скотт очень точно изобразил эту унизительную иерархию: «Унизительность положения, когда сила литературного слова подчиняется другой силе, более крикливой, более грубой». Верно, от «более крикливой силы» Фицджеральд получал неплохие деньги: за первые два года он заработал около 90 тысяч, сумел расплатиться с долгами, с ним продлевали контракт, повышались гонорары. Но, во-первых, гонорары приходилось отрабатывать, а, во-вторых, работу еще надо было получить. Ведь Скотт обидчив, заносчив, не слишком надежен, пьет, не всегда успевает в срок. Всякий раз, когда ему доставалось что-то второсортное, его «недостойное», он убеждал себя и других, что в «МГМ» существует некий «черный список» и он, Фицджеральд, в этот список внесен.
Единственная отдушина в это время — Скотти. В 1937 году он забирает дочь из частной школы мисс Уокер, проводит с ней лето, а после возвращения в школу пишет ей трогательные письма: «Много о тебе думаю… Все лето очень тобой гордился… По-моему, мы отлично провели с тобой время… Обожаю тебя…» Волнуется: Скотти поступает в престижный женский «Вассар-колледж». Бывает, злится: «Я начинаю привыкать к твоему вранью… Мы говорим на разных языках». Боится, как бы дочь не пошла по пути родителей: «Попробуй только прикоснуться к спиртному, я так запью, что мир вздрогнет!» Читает по старой памяти нотации: «Общайся с девочками курсом старше. Относись к ним с уважением… Сейчас у тебя самые важные годы: тем, чем ты занимаешься с пятнадцати до восемнадцати лет, ты будешь потом заниматься всю жизнь!»
Помимо развившейся паранойи (черный список, «меня невзлюбили», «мне мстят», «против меня что-то замышляют») имела место еще и депрессия, Скотт подумывает покончить с собой и, как мы знаем, не в первый раз — по счастью, только подумывает. А также — присущие депрессии резкие колебания настроения: то он, о чем пишет режиссер Джордж Кьюкор, сторонится многолюдных вечеринок, а то, наоборот, с удовольствием общается с голливудскими знаменитостями в Беверли-Хиллз. Он весел, остроумен, прекрасно держится, но может, если «переберет», нагрубить, посреди разговора встать и уйти, может даже наброситься на собеседника с кулаками, бывало и такое. Пишет, что у него раздвоение личности; и действительно, в это время посылает сам себе открытку: «Дорогой Скотт, как дела? Давно собираюсь приехать повидаться. Живу в „Садах Аллаха“. Твой Ф. Скотт Фицджеральд». Если это и шутка, то довольно необычная.
Есть и еще один, причем давний недуг — хроническая бессонница. А ведь утром хочешь не хочешь, в форме ты после вчерашнего застолья или нет — изволь на работу: Голливуд — фабрика, а какая фабрика без поточного метода? На работу, как и все сценаристы, в том числе и такие знаменитые, как маститый английский писатель-сатирик Олдос Хаксли
[81], Джон О’Хара, живые классики американского комического жанра Роберт Бенчли
[82], Дороти Паркер и Огден Нэш
[83], Фицджеральд выходил каждый день. Именно выходил: как и остальные сценаристы, Скотт работал не у себя в номере, в бунгало отеля «Сады Аллаха», а на территории студии, чем-то похожей на здание тюрьмы. У каждого сценариста имелось в «МГМ» свое рабочее место и даже свое место в столовой с громким названием «Львиная пещера», где, что примечательно, было два общих стола. За одним обедали сотрудники второго сорта — сценаристы и технический персонал, а за другим, «Большим столом», сидела «чистая публика» — продюсеры, режиссеры, известные актеры.
Сотрудники «МГМ» в своих воспоминаниях рисуют непривычный для нас портрет сорокалетнего Фицджеральда: молчалив, замкнут, прикладывается к кока-коле (это чтобы не хотелось чего покрепче). Замкнут еще и потому, что не может найти с коллегами общий язык. В заметках к «Последнему магнату» читаем: «Народ в Голливуде — не больно-то симпатичный: они не в меру фамильярны, смотрят на тебя походя, сверху вниз». «Мрачный, подавленный, — вспоминает Кьюкор. — Сидит с видом человека, с которым что-то случилось». С ним и случилось: Скотт работает ради денег, на собственное творчество времени не хватает, да и творческих планов, в сущности, уже нет. Как говорил про Голливуд уже упоминавшийся в предыдущей главе Пэт Хобби: «Здесь нет места искусству — здесь индустрия». Вот отрывок из письма Фицджеральда кузине: «Перспектив, черт возьми, никаких — разве что деньги. Что же до моей творческой жилки, то она давно отправилась к праотцам!» По существу, то же, и опять с иронией, пишет и Перкинсу: «У меня все хорошо: пишу только для кино» (осень 1937 года). «Против Голливуда устоял только Эрнест, — жалуется он начинающему прозаику Корни Форду; Хемингуэй и тут предмет зависти. — Пытаюсь перехитрить судьбу и для себя пишу по утрам, с шести до девяти… Те, кто пытается работать на себя, после дня, проведенного на студии, обречены… будешь упорствовать — сломаешься».
Сломался; работает с тем большим остервенением, безнадежностью, что заранее знает: написанный им сценарий либо выбросят за ненадобностью (как уже было шесть лет назад с «Рыжеволосой»), либо его придется переписывать, и не раз. Если же его сценарий сочтут непригодным, его перепишет продюсер или, что еще обиднее, — соавтор; многие сценарии Фицджеральд писал в соавторстве, и не потому, что не справлялся, а потому, что соавторство было узаконенным методом работы. Бывало, он и сам переписывал за другими. В июле 1937 года, сразу по прибытии, сел, например, переписывать не понравившийся продюсеру сценарий комедии «Янки в Оксфорде». Сценарий не удался, а ведь идея комедии была, казалось бы, «обречена» на успех: помести развязного и простодушного американца в чопорную Англию или английского чистоплюя-эксцентрика — в американскую глубинку, и от кинозрителей по обе стороны океана отбоя не будет.
