Жилось с ним, и правда, нелегко. Напивался по любому поводу. Нелады со сценарием или с соавторами — пьет; приезжает в Лос-Анджелес 38-летняя Джиневра Кинг, к тому времени жена мультимиллионера, — тоже пьет: старая любовь не ржавеет. О чем, кстати сказать, свидетельствует и рассказ тех лет «Три часа между рейсами», где герой, Дональд Плант, сравнивает свою юношескую любовь с засевшей в сердце «здоровенной занозой». Поссорился со Скотти — опять же пьет. А напившись, превращается в зверя: сквернословит, распускает руки, ругает всех вокруг, Шейлу в первую очередь, последними словами, набрасывается с кулаками на коридорного в отеле, срывает вешалки и зеркала, швыряет об стену посуду, лезет в драку, идет купаться прямо в одежде. Или превозносит свое прошлое, выставляет напоказ свои пьяные подвиги, во всеуслышание хвастается своими любовными победами (к слову сказать, немногочисленными). Или вдруг заявит, что с Зельдой разводится и на Шейле женится: «Я к тебе навсегда!» Или потребует от Шейлы признаться ему, сколько у нее было любовников. И узнав, что не меньше десяти, схватит из ревности ее фотографию и на обратной стороне в сердцах напишет: «Портрет проститутки». Когда Фицджеральд умрет, Шейла обнаружит эту фотографию в ящике его письменного стола.
Уже через месяц после знакомства Фицджеральд решил сопроводить Шейлу в Чикаго, где она должна была участвовать в радиошоу с рассказом о голливудских звездах. Радиорассказ всем был хорош — если не считать британского акцента рассказчицы. То же, что планировалось как двухдневный «медовый месяц», обернулось сущим кошмаром. Началось с бутылки джина, прихваченной Скоттом в самолет, и, как у него издавна водилось, — с «неформального» общения с пассажирами, которым быстро напившийся «молодожен» не преминул сообщить, кто он такой, как знаменит и сколько зарабатывает. А также — коронный номер! — принялся допытываться у совершенно незнакомых людей, что собой представляют и чем занимаются они; подобного рода «вечер вопросов и ответов» затянулся: в конце 1930-х в Чикаго из Лос-Анджелеса летели часов двадцать, не меньше. В «Последнем магнате» Фицджеральд вполне узнаваемо набросал свой автопортрет в самолете: «Пьяный сел прямее, вид у него был жуткий, но черты проглядывали симпатичные…» За первой «порцией» спиртного последовало еще несколько: сначала под горячую руку Скотта попал спонсор Шейлы, который встретил ее в аэропорту, чтобы везти на радио. Спонсору, как видно, досталось крепко, и с Шейлой случилась истерика; будут истерики и в дальнейшем. Она каталась по полу в их номере и кричала: «Ты меня опозорил! Ненавижу тебя! Не хочу тебя больше видеть!» Когда же подруга пришла в себя и отбыла на радио, Скотт сначала пил в полном одиночестве, а потом — с уже известным нам редактором «Эсквайра» Арнольдом Гингричем. Отличный собутыльник, Гингрич был вдобавок еще и нужным знакомым: в конце 1930-х, как мы помним, большинство своих рассказов (семнадцать из двадцати трех) Фицджеральд печатает уже не в старом, добром «Пост», а в «Эсквайре». Когда Шейла вернулась в отель, «нужный» собутыльник куда-то подевался, Скотт же был мертвецки пьян, и пришлось менять билет на более поздний рейс: Фицджеральда, пока не протрезвеет, не пускали в здание аэропорта, и они с Шейлой вынуждены были пять часов просидеть в такси.
Начало было положено. После возвращения Шейла заявила было, что уезжает в Нью-Йорк к своему бывшему другу, однако Фицджеральд к такому повороту событий был готов. «Если к нему уедешь, меня здесь не будет, — заявил он подруге. — Я убью себя, если ты меня бросишь». Не бросила, сменила гнев на милость, а может быть, просто испугалась: а вдруг действительно убьет, чего не сделаешь в пьяном виде… А между тем чикагский эпизод был в их совместной жизни лишь «разминкой».
Еще две истории могли кончиться для отходчивой подруги куда хуже. Обе связаны с огнестрельным оружием. В первый раз это было в апреле 1939 года, Шейла обнаружила у Скотта в ящике стола пистолет, отказалась ему его вернуть, он в пьяном бешенстве пистолет у нее вырвал и вдобавок ее избил (как он бивал некогда Зельду), за что получил: «Забирай свой пистолет! Можешь себя застрелить, мне плевать, ты все равно ни на что не годен! Не за тем я столько лет выбиралась из канавы, чтобы тратить себя на такую пьянь, как ты!» На следующий день, немного успокоившись, Шейла позвонила ему, и секретарша Скотта Фрэнсис Кролл ледяным тоном сообщила, что Скотт уехал на Восточное побережье к жене и вернется не раньше, чем через две недели.
Во второй раз Скотт (пренебрегая советами врача) снова напился, да еще зазвал домой каких-то пьяных забулдыг, которых подобрал где-то на улице, и стал раздавать им свою одежду. Шейла, вторично показав зубки, выставила незваных гостей за дверь. Этого Скотт — да еще в пьяном угаре — простить подруге никак не мог. «Ты оскорбила меня, нагрубив моим друзьям!» — заявил он и, дабы слово не расходилось с делом, в сердцах швырнул об стену кастрюлю с томатным супом, закричал, что Шейлу застрелит, и, ударив подвернувшуюся под руку (точнее — под ногу) служанку, бросился искать пистолет. По счастью, его не нашел: после первого инцидента пистолет был Шейлой и секретаршей надежно припрятан. Шейла вызвала полицию, Скотт было утихомирился, но не прошло и нескольких дней, как он, в очередной раз напившись, проник в квартиру подруги и выкрал у нее свой же подарок — чернобурку, которую… в скором времени переподарил Скотти. Чего не сделаешь с пьяных глаз! Кончилось всё очередным замирением: Фрэнсис Кролл написала Шейле, что мистер Фицджеральд «сожалеет о случившемся» и желает возместить убытки, а если мисс Шейла Грэм сочтет необходимым, готов покинуть Голливуд. И «моральный урон» Скотт возместил, чем унизил подругу вторично: в качестве компенсации за то, что дал волю рукам, выписал ей чек на две тысячи долларов — «словно хотел со мной расплатиться», — прокомментировала этот эпизод в своих мемуарах Шейла, что, впрочем, не помешало ей деньги взять.
Боевые действия перемежались периодами «мирного сосуществования». Мы уже говорили: когда Скотт не пил, не было человека обаятельнее, отзывчивее, остроумнее. Любовники, сидя на балконе, подолгу говорили о кино, об общих знакомых и даже о политике: летом 1940 года англичанам приходилось нелегко, и Фицджеральд считал, что против вермахта и люфтваффе у соотечественников Шейлы шансов немного, Шейла же, истинная патриотка, возражала: «Во-первых, ты не знаешь англичан. А во-вторых, ты их не любишь». Скотт занимался не только политпросветом любимой женщины, но и ее эстетическим воспитанием. Давал Шейле, девушке не больно-то образованной, читать то, что любил сам: Диккенса, Теккерея, Драйзера, Конрада, а также Шпенглера
[87] и даже Маркса. Последних двух авторов Шейла читала, надо полагать, исключительно из беззаветной любви к своему просветителю. Многое читали вместе, Китса, к примеру, или «Жизнеописания» Плутарха. И не только вместе читали, но и писали: принялись сочинять пьесу, написали пролог и два акта и бросили. К литературным опытам Шейлы (в отличие от литературных опытов Зельды) Скотт относился вполне благосклонно: читал написанные ею рассказы, похваливал, подбадривал, давал советы, правил. Каждый вечер читал Шейле вслух из написанного им за день, будь то очередной сценарий, или рассказ из цикла «Истории Пэта Хобби», или «Последний магнат».
