Празднества, организованные Рошамбо, следовали друг за другом почти без перерыва: 8, 9, 11, 13, 16, 19, 23, 25 и 31 мая, а потом еще 3 и 6 июня устраивались маскарады, на каждом из которых Елизавета и великий князь появлялись в новых костюмах. В маскарадах участвовали дворяне первых шести рангов, но это не возбранялось и богатым купцам, если последним удавалось раздобыть входной билет. Число гостей достигало тысячи. Кроме танцев, их ждали буфеты с закусками и напитками. Для того чтобы как следует попотчевать наиболее именитых приглашенных, готовился ужин, только персидский посол, не притронувшись ни к одному из кушаний, ограничился тем, что бесстрастно созерцал происходящее. Иностранные наблюдатели дивились тому, сколь много священнослужителей посещало эти, сказать по правде, достаточно фривольные сборища, без церемоний смешиваясь с толпой. Празднества, связанные с коронацией, послужили поводом для постановки оперы «Милосердие Тита», пролог к которой сочинил фон Штелин: в нем шла речь о России, удрученной невзгодами, но утешенной восхождением новой звезды; музыка же принадлежала Доменико Далолио. Не ограничившись ролью либреттиста, фон Штелин взял на себя исполнение партии флейты. На сцене этот диалог мифических персонажей, то и дело прерываемый балетными танцами и пением, был сдобрен театральными эффектами, игрой света и живописными обманками. Таким образом, фон Штелин оказался у истоков особого сценического жанра, являвшего собой нечто наподобие дописьменного театрализованного действа, впитавшего в себя все разновидности лирических и драматических искусств
. Зеваки присутствовали на этих представлениях, не снимая своих масок, а по окончании тотчас отправлялись восвояси — на бал, который должен был закончиться лишь под утро.
Ко всем этим ночным приятностям прибавлялось то, что город все время освещали бесчисленные фейерверки. Празднества продолжались до 7 июня и обошлись без серьезных неприятностей. Хотя царица была суеверна, ее не напугали те немногие досадные мелочи, которые можно было бы истолковать как дурные предзнаменования: куда-то запропастилось ее жемчужное ожерелье, триумфальная арка была повреждена, один фейерверк не получился… Такие приметы не могли помешать началу долгого счастливого царствования. Праздничные церемонии задавали тон грядущим годам, коим надлежало протекать под знаком благоденствия, радости и сияющих ожиданий. Фейерверк, которым завершались торжества, послужил новым символом, возвращающим ко все той же важнейшей идее: гранатовое дерево — воплощение плодоносной щедрости — на глазах толпы во всю ширь раскинуло ветви и увенчалось короной: «Meam mihi reddo coronam (Сама себе вручаю корону)». При этой новой власти Россия должна была вновь обрести свою самобытность.
Празднества по случаю коронации послужили поводом для улаживания маленького семейного дела: Елизавета пригласила к себе матушку Разумовского Наталью Демьяновну, а также и сестер фаворита; эти украинские крестьянки получили право занять почетные места на церемонии в Успенском соборе. Старуха не узнала своего сына, разодетого в ослепительный полукафтан и несущего шлейф за императрицей. Хотя и ее саму тоже принарядили, как важную даму-щеголиху: в ту пору ходил слух, что после этого, проходя мимо зеркала, она подумала, будто видит перед собой Елизавету собственной персоной. Последняя приняла свою без пяти минут свекровь со словами: «Благословен плод чрева твоего!»
Ведь прибытие Натальи Разумовской имело и другую цель: ей предстояло присутствовать при тайном венчании своего сына и дочери Петра Великого. Где именно совершилось это событие, в точности не установлено: может, в Перово (селение близ Москвы), может, в столичном предместье Петровское. По некоторым свидетельствам, любовники соединились брачными узами аж в самой Троице-Сергиевой лавре, а таинство совершил архимандрит Кирилл Флоренский, еще один мимолетный воздыхатель царственной невесты. Впрочем, это предположение маловероятно, ведь такая свадьба не прошла бы незамеченной. Стоит поразмыслить о мотивах, побудивших царицу к столь экстравагантному шагу. Возможно, тут были замешаны интриги Бестужева, заинтересованного в браке Елизаветы с человеком, начисто лишенным какого-либо политического веса. Ведь таким образом он устранял со своего пути некоторых опасных соперников вроде Воронцова или Лестока. А может быть, это была идея царицына исповедника Лубянского, который был в восторге от того, что в этом украинском красавце нашел истового поборника православной церкви. Официально признанным супругом царицы Разумовский так никогда и не стал, но можно предположить и то, что государыня, будучи до крайности набожной, наперекор всем своим сексуальным эскападам хотела освятить их любовь. В ту пору она была очень увлечена своим певчим и не скрывала, какого рода отношения связывают ее с этим тридцатилетним красавцем. Он сопровождал ее всюду, и она доходила до того, что во время официальных приемов могла поправить на нем одежду. Этот брак (предположительно заключенный еще до официальной коронации) начал занимать умы современников, и толки о нем продолжались во все годы царствования Елизаветы. Французский посол несколько раз писал членам Государственного совета своей страны, что об этом браке будет объявлено открыто; втайне он надеялся полюбоваться, как дочь Петра попадет в ловушку тех матримониальных обычаев, что сложились в представлениях французов с их салическим законом. Но до официальных деклараций относительно брака Разумовского и императрицы дело так никогда и не дошло. Добровольно отказавшись от возможности официального супружества и передачи потомкам наследственных прав по материнской линии, императрица взамен претендовала на признание своей прямой связи с Божественным началом. Елизавета, уверенная, что, как никто другой, близка к совершенству, взяла на себя миссию единолично служить посредницей между народом и Творцом всего сущего; потому-то она и не могла признать над собой супружескую или сыновнюю опеку. Добродушный Разумовский ничего подобного не требовал, однако великий князь Петр в этой ситуации чувствовал, что его несправедливо ущемляют
.
Коронация в глазах Елизаветы приобретала особенное значение: эта церемония посредством разветвленной системы библейских и мифологических символов должна была устранить малейшие сомнения в весомости ее прав. Конечно, от большинства населения огромной России, в тот момент как бы привлеченного ею в союзники, смысл всей этой символики ускользал, зато дипломатический корпус и знатные гости, которых Елизавета таким окольным путем желала убедить, что Россия безупречно войдет в семью европейских народов, не должны были остаться равнодушными. Петр I женился вторично по любви и освятил свой брак коронацией новой супруги. Его дочь не видела никаких препятствий к тому, чтобы заключить с молодым крестьянином брак, неподобающий в глазах общества. Исполненная самонадеянности благодаря полноте своей власти, она никоим образом не согласилась бы, чтобы какой-то мужчина, император или принц-консорт, мог затмить ее. Русской царевне не давал покоя жребий Марии Терезии, из прагматических соображений названной наследницей империи Габсбургов, но после смерти своего отца сверх ожиданий утвердившейся на престоле. Нисколько не боясь, что ее постигнет участь Анны Иоанновны — та, разумеется, была самодержицей, но зависела от решений троицы сановников, жаждущих власти, — Елизавета хотела быть единственной законной наследницей отцовской империи. Возродив в собственном лице политическую, религиозную и юридическую власть Петра, она, подобно Астрее, должна была демонстрировать миру свое одиночество.
