27-го Чуковский сделал в дневнике запись, подробно рассказывающую о дне объявления Нобелевской премии. Начинается с заявления: «История с Пастернаком стоит мне трех лет жизни. Мне так хотелось ему помочь!!! Я предложил ему поехать со мною к Фурцевой – и пусть он расскажет ей все: спокойно, искренне. Пусть скажет, что возмущен такими статейками, как те, которые печатают о нем антисоветские люди, но что он верит (а он действительно верит!!), что премия присуждена ему за всю его литературную деятельность. Пусть скажет, что он стал жертвой аферистов, издавших его роман против его воли, как он говорит».
Ниже позднейшая приписка: «Это написано для показа властям». Зачем? Готовил ли он стратегию самозащиты, припертый к стене бесконечными вопросами: зачем ходил поздравлять преступника? Полагал ли, что и в дневник залезут? Ахматова и в эти годы регулярно показывала Лидии Корнеевне взрезанные бритвой корешки книг и папок: кто и что в них искал?
Чуковский объясняет в дневнике, зачем ходил поздравлять Пастернака. «Уверенный, что советское правительство ничего не имеет против его премии, не догадываясь, что в „Докторе Живаго“ есть выпады против советских порядков, – я с Люшей бросился к нему и поздравил его». Запись, начатая «для показа властям», уже к середине обретает силу гневного протеста: «его будут топтать ногами, пока не убьют»… и мысль поехать к Фурцевой он сам характеризует как «безумную»…
Уже к вечеру этого дня стало известно, что на заседании Президиума Союза писателей Пастернак исключен из союза.
28 октября Л. К. записывает в дневнике:
"С утра, встревоженная состоянием Деда, я поехала в Переделкино.
Он лежал у себя на диване, укутанный одеялом по самое горло: балконная дверь полуоткрыта. Глаза несчастные, потому что работать нельзя, и три ночи не спал, и, конечно, Пастернак, Пастернак, Пастернак.
Думает он, разумеется, только о том, что случилось. Эти мысли подняли давление, лишили его сна, уложили в постель. Не знаю, известно ли ему уже, что Пастернак вчера исключен из Союза?.. Спросить, узнать, посоветоваться, утешить нельзя. Для меня, когда приходит несчастье, одно спасение – погрузиться в него, тогда я скорее вынырну. Для него наоборот: делать вид перед собой и другими, будто ничего не случилось, и, главное, чтобы его «отвлекали». Для меня в такие часы всякое отвлечение – оскорбительно, для него – единственный способ излечиться".
Из Союза писателей Чуковскому продолжают настойчиво звонить на дачу.
29 октября Пастернак отказался от премии.
31-го общее собрание московских писателей утвердило решение президиума об исключении Пастернака из Союза писателей и решило просить правительство, чтобы оно лишило поэта гражданства. Большинство писателей, искренне любивших Пастернака, на собрание не пошли. У каждого были уязвимые места, за которые можно было схватить, и любимые люди, которых хотелось уберечь. Лидия Корнеевна мучительно колебалась: идти или не идти. Пойти и молчать – значит участвовать. Не пойти – значит попустительствовать. Пойти и крикнуть что-то смелое – подвергнуться исключению. «А Деду я нанесу рану. Ему 76 лет. Каждая рана сейчас для него может оказаться смертельною».
«Выкрикивать бывает очень приятно, не спорю, – увещевала Лидию Корнеевну Ахматова, – но если мы способны шагать ради этого собственного удовольствия через горе и даже болезнь другого человека, то чем, спрашивается, мы лучше т е х?» – и показала глазами на потолок: это у нее обычно обозначало НКВД-МГБ-КГБ.
«Весь ноябрь „я был болен Пастернаком“, – писал Чуковский в дневнике в начале декабря. – Меня принудили написать письмо с объяснениями – как это я осмелился поздравить „преступника“! Колино выступление в Союзе». Последнее, пожалуй, даже мучительнее, чем письмо с объяснениями. Николай Корнеевич, с юности любивший стихи Пастернака, знавший множество наизусть, – произнес слова осуждения: не должен советский писатель издаваться за границей!
Сейчас уже трудно понять, что сподвигло Н. К. на этот шаг: страх ли за себя, свое благополучие, свою семью, за секцию переводчиков московского СП, которой он руководил и от имени которой должен был выступить. Сын Н. К. Дмитрий Чуковский рассказывает, что вечером накануне собрания у них дома сошлись писатели – в их числе Панова, Бек, Казакевич, Гроссман, Алигер: опасались, что Пастернака будут изгонять из страны – и всерьез полагали, что лучше исключить из Союза писателей, а дважды уж за одно и то же не накажут… И все-таки. Участие Николая Корнеевича в травле – это было самое больное для семьи Чуковских. Лидия Корнеевна в комментарии к «Запискам об Анне Ахматовой» приводит фразу брата: «Пастернак – гений, его поэзии суждено бессмертие, он это знает, а мы обыкновенные смертные люди, и не нам позволять себе вольничать. Мы должны вести себя так, как требует власть». Пастернак потом просил передать Николаю Корнеевичу, что на него не сердится; даже написал ему об этом письмо. Чуковский к зиме стал чувствовать себя лучше, но бессонница осталась на несколько месяцев. Он вновь взялся за работу – пытался писать воспоминания о работе в журнале «Сигнал»; сам их характеризовал как «склеротические».
Лидия Корнеевна говорит в «Записках»:
«Дед, незадолго до болезни бродя со мной по Переделкину, сказал: „Хорошо бы написать роман о судьбах здешних писателей под названием: ‘Разложение'. Одних расстреливали или загоняли в гроб, других разлагали. Никто из нас не уцелел“».
Один с тоской
Зимой 1958/59 года Чуковский долго жил в санатории в Барвихе. На Новый год приехал в Переделкино «навестить своих» в больничной пижаме и халате. Дневниковые записи: он встречается с Маршаком, Катаев не взял в «Юность» его воспоминания о журнале «Сигнал» да еще назвал их дрянными. Виделся с Пастернаком, тот просил совета – «какой совет могу дать ему я – больной, изможденный, измочаленный бессонницами?».
Пастернак опасался, что на новом, XXI съезде КПСС поставят вопрос о лишении его гражданства. Чуковский предлагал: не противопоставляйте себя советской власти, «напишите длинное письмо, заявите о своих симпатиях к тому, что делает Советская власть для народа, о том, как вам дорога семилетка, – и т. д.»; иными словами – пришлите им дежурную отписку, которая будет свидетельствовать, что вы им не опасны. «Нет, я этого не напишу», – сказал Пастернак.
«Расскажите, почему и зачем вы отдали роман за границу, осудите этот свой поступок», – предложил Чуковский.
"Ни за что. Скорее пойду на распятье", – сказал Пастернак.
Несколько позже, узнав, что Пастернак опубликовал за границей стихи о том, что он «загнанный зверь», – Чуковский негодующе восклицает: «Так поступить мог только сумасшедший!» Несколько позже Пастернак сказал Чуковскому, что хочет его совета, тот возразил: да вы же никогда моих советов не слушали. Да, да, правда, засмеялся Пастернак.
Впрочем, на XXI съезде поэта не трогали: обсуждали вопросы социалистического строительства и соревнования со странами Запада. В мае прошел Третий съезд советских писателей: заслушали Суркова, с очередной программной речью выступил Хрущев: «Произведения могут быть написаны, так сказать, на невысоком уровне. Ну и что ж, читатель даст свою оценку плохому произведению. Другое дело, если произведение написано неверно, то есть в произведении взяты неверные исходные позиции. Этого никак нельзя допустить». Опять защищал лакировщиков и говорил, что на одном отрицательном далеко не уедешь.
