– Кто бы мог подумать, что человек из интеллигентной семьи…»
Стихи эти, кстати, вполне сознательно не были включены Мироном Петровским в подготовленное им собрание стихотворений Чуковского: «За пределами этой книги остались некоторые юношеские стихи Чуковского, публиковавшиеся в „Ниве“ и других журналах… Расширение круга известных читателю произведений едва ли способно изменить поэтическую репутацию Чуковского: его сказки и стихи для детей всегда будут безусловно главным и принципиально новым вкладом в русскую поэзию».
Это совершенно справедливо. Ничего нового в русскую поэзию юношеские стихи К. И. действительно не вносят и публикации вряд ли заслуживают. Однако они дают очень много для понимания самого молодого Чуковского, и поэтому не привести их нельзя – так разительно отличается их автор от привычного Корнея Ивановича. И от Коли Корнейчукова, который конспектирует Каутского. И от юного журналиста, который мучится зубной болью и помышляет о смерти. И от молодого отца, который строит с детьми плотины, катается на лодках, жонглирует палками, а в гостях подкидывает стулья. И от мизантропа, который, уходя из этих гостей, со злой тоской записывает в дневнике: «Общество их кошмарно по своей пошлости: Кранихфельд – добрый, глупый, должно быть, влюбчивый; заика душевный – Цензор, Поликсена Соловьева с остановившимся лицом; Дымов – нечуткий и самодовольный – скука, скука», одна – «так деревянна», другой – «так добросовестно пришиблен Богом», эт сетера, эт сетера…
Чуковский-лирик – совсем другой человек. Так что придется уж процитировать. Простите, Корней Иванович.
Вот это – из дневника, август 1906 года:
В небе ли светлая полночь таится,
В сердце ль моем?
Небо в бреду разметалось и бледными снами томится,
Сердце весенним обвито венком.
Тише молчания, тише лесной тишины
Эти томные стоны весны.
Все словно светлую тайну, заветную тайну узнали,
Словно приветная весть прозвучала для всех.
Девушки в сумраке окон грезят о светлой печали,
И всех осеняет какой-то бесстрастный, какой-то безрадостный грех…
Последнюю строфу не привожу просто потому, что она ничем не отличается от других. Цитировать плохие стихи скучно. Вот еще пара строф из стихотворения 1907 года.
Мы с тобою радостно поплачем,
Мы оплачем миновавший бред
Промелькнувших, обманувших лет.
А когда видением незрячим
В зеркалах зазыблется рассвет, —
Ты уйдешь, и люстра затрепещет,
И рояль откликнется во сне,
И хрусталь тревожная заблещет,
И метнутся тени по стене.
Стихи на удивление женские. Как минимум два из напечатанных «Нивой» даже написаны от женского лица. Такие в изобилии сочиняют двадцатилетние студентки, обчитавшиеся классики: рояль, хрусталь, зеркала… Еще в одном стихотворении говорится о печальных березках, обманутых весенним ветерком: он «прельстил и улетел», а они стоят «среди снегов, как девушки в растрепанной прическе». Здесь вам и сентиментальность девятнадцатого века – «невесты робкия – наивныя березки!», «томные стоны весны…» и вполне декадентские «бледные сны», «миновавший бред промелькнувших, обманувших лет». Даже мороз оказывается каким-то анемичным: «и мороз рукою утомленной на стекле выводит терема». Всяческие девушки и березки, робко-склоненные и нежно-влюбленные, стоны, звоны и заветные тайны наводняли тогдашнюю поэзию, и раннего Чуковского почти невозможно отличить от других эпигонов и графоманов начала 1900-х годов. Вот хотя бы для сравнения строфа из Леонида Семенова. Поэт был не бездарный, любимый символистами, притом старше Чуковского всего на два года. Стихи опубликованы в 1905 году.
В темную ночь над памятью снов вдохновенных
Песни раздались мои стонами робко-звонкими.
В теплую ночь так цветы на могилах священных
Тянутся в звездную высь стеблями нежно-тонкими.
А это Чуковский напечатал в приложении к «Ниве» тремя годами позже:
Старые люди
По талому снегу
Усталые шли
И двери к ночлегу не знали вдали, —
Во мраке не веря,
Что девушки, грустно-влюбленные,
И травы, луной напоенные,
И плавные, влажные тучи,
И сладкие звезды весны —
С ними замрут, утомленные,
У пыльной могильной стены.
Хорошо видно, что автор внимательно читал современную поэзию; в темах, лексике, ритмике его произведений с первого взгляда угадывается влияние Брюсова, Сологуба, Бальмонта, Метерлинка… список можно продолжать и продолжать. Но особенно заметен, конечно, Блок. Вот здесь, например (это написано в 1906 году и напечатано двумя годами позже в том же приложении к «Ниве»):
За окном проходили ненужные люди.
В улице беспомощно мерцали огоньки.
И плакал я весело – о Боге, о счастье, о чуде
У белой холодной руки.
Стихи 1900-х годов откровенно незрелы – забавно даже, что их сочинял человек, умеющий разглядеть малейшую соломинку в чужом поэтическом глазу, автор крепких, сильных, злых критических характеристик. Вполне понятна и его позднейшая ненависть к этим стихам: рядом с Блоком и Брюсовым они не имели права на существование. Но, невзирая на явную подражательность, в них есть совершенно самостоятельные черты. Попробуем применить к самому Чуковскому тот метод, с которым он подходил к писателям и поэтам: выделим в его ранней лирике повторы, ключевые образы, бессознательные проговорки – и вот что мы обнаружим.
В стихах этого десятилетия у Чуковского на удивление часто попадается один и тот же более или менее оксюморонный образ: «мы с тобою радостно поплачем», «и плакал я весело», «девушки грезят о светлой печали». Эта светлая, слезная печаль есть во всех его стихах, в том числе и переводных. Из Китса: «напевы восторженно-грустные»; из Теннисона: «И, как вешние грозы, веселые грозы, / Набежали, нахлынули светлые слезы»; из Пиндемонте: «И вечернюю благословляя тьму, / Сам Господь, печальный и стыдливый, / Шествует над радостною нивой. / И былинка каждая Ему / Молится молитвою счастливой, / Облекаясь радостно во тьму».
Лирический герой Чуковского – человека язвительного, злого, страдающего, часто одержимого тоской, – постоянно пребывает в состоянии умиленного, благодарного, печального восторга перед миром, испытывает благоговение перед его грустной красотой, которой он навеки уязвлен. Пронзительную до слез радость Чуковский умел чувствовать, глядя на обычный речной берег, слушая скрип ставни, бродя по полям. Его преклонение перед природой совершенно пантеистично, и раз за разом он возводит в своих стихах алтарь «неведомому богу»:
И за прелесть речного изгиба,
Уходящего в яркую тьму,
Кому-то кричу я спасибо,
И рад, что не знаю кому.
Это крохотное стихотворение, написанное еще в 1904 году, было у него одним из самых любимых. Оно запоминается с первого прочтения, оно емко формулирует метафизическую позицию автора… наконец, это просто хорошие стихи. Другое, 1906 года, не так крепко сделано, но не менее показательно:
