5
Метаморфозы с Мамочкой начались вскоре после всех этих празднеств.
Сперва это было почти незаметно со стороны — просто в воздухе вокруг нее повеяло какой-то переменой настроения. Ничего явного мы не видели — скорее, смутно ощущали. Это были какие-то совсем пустяковые перемены — в ее жестах, во взмахах ресниц, в аплодисментах, словно она сбилась с привычного ритма. Да, не стану врать, вначале мы ровно ничего не увидели, только почуяли. Но успокоили себя тем, что ее экстравагантность сделала еще один шажок, поднялась еще на несколько ступенек, достигла нового уровня. А потом она начала раздражаться чаще прежнего, и теперь это состояние длилось дольше, но нас и это не встревожило. Она танцевала так же регулярно, разве что более самозабвенно и бурно, но и в этом не было ничего тревожного. Она стала пить немного больше коктейлей, иногда даже по утрам, но дозы спиртного были почти прежними и не выходили за пределы нормы. Поэтому мы продолжали вести тот же образ жизни, с праздниками и поездками в испанский рай.
Так писал мой отец, рассказывая о том, что произошло.
Но вот однажды раздался звонок в дверь, который открыл новую грань натуры моей матери. Вернее, открыл ее не звонок, а звонивший. Этот человек со впалыми щеками, с тем особым цветом лица, который вырабатывается только конторской работой, и с чувством долга, который накладывает отпечаток даже на фасон габардинового плаща, — словом, чиновник налоговой службы — разъяснил моим родителям, что они давным-давно не платят налогов, настолько давно, что долговых квитанций хватило на толстенную папку, которую он и держал под мышкой, поскольку его память их уже не держала. Мой отец тут же набил свою трубку, улыбнулся и стал искать чековую книжку в ящиках комодика, над которым висел портрет прусского всадника. Но трубка выпала из Папиных зубов, когда налоговый человек назвал сумму долга плюс еще какую-то мелочь — пеню за просрочку. И оказалось, что даже эта пеня была огромной, а уж сумма основного долга оказалась вообще сногсшибательной. Притом физически сногсшибательной, потому что Мамочка так яростно кинулась на налогового человека и толкнула его, что сшибла с ног, и он упал — в первый раз. Отец попытался ее успокоить, потом мощным рывком поднял налоги за шкирку и извинился — чисто формально, не особо унижаясь перед ними. Однако налоговый человек, кажется, рассердился всерьез и, заикаясь, прокричал:
— Теперь вам придется заплатить! Так принято в обществе — платить свои… свои… свои… на-на-налоги! Вы… вы… вы слишком долго обходили закон, жили-поживали в свое удовольствие! Вы просто мошенники, бес… бес… бесстыдные мо-шен-ники!
И тут Мамочка буквально взревела, с невиданной яростью:
— Ах ты, жлоб вонючий, ты еще вдобавок и оскорблять нас вздумал! Да будет вам известно, месье, что мы никогда ничего не обходим, не такие мы люди! Мы всегда ходим прямо и напролом, нас не свернешь! И потом, если платить налоги так уж принято в обществе, что ж, доставьте себе это удовольствие, заплатите их за нас!
И пока отец пытался снова раскурить трубку, изумленно таращась на мать, она схватила зонт, висевший у двери, раскрыла его и стала выпихивать им налоги вон из квартиры. А налоговый человек, пятясь от нее, верещал:
— Вы и за это дорого заплатите, за все заплатите! Я превращу вашу жизнь в ад!
Тогда моя мать, пользуясь своим зонтиком как щитом, спустила с лестницы рыцаря налоговой службы, который тщетно цеплялся за перила, отважно протестовал, падал, поднимался, снова падал и снова поднимался. Мамочка подвергла суровому испытанию его верность долгу. В какой-то миг я даже разглядел всю долгую карьеру долговика в его упрямых, налитых кровью глазах. Наконец Папе удалось остановить Мамочку, схватив ее в объятия, но к этому времени она успела спустить налоги еще на несколько пролетов. В результате налоговый человек дважды пригрозил нам через домофон и отправился взыскивать деньги с других людей. Мы долго смеялись, все трое, но потом Папа спросил:
— Послушайте, Ортанс, что на вас нашло? С чего это вы так разбушевались? Теперь нас ждут крупные неприятности…
— Да они уже на нас свалились, мой бедный Жорж! Да, именно бедный, потому что теперь вы обеднели, Жорж. Мы все обеднели! И это так пошло, так банально, так грустно… Придется продать эту квартиру, а вы еще спрашиваете, что на меня нашло! Поймите, Жорж, они все у нас отняли. И все заберут, все-все, у нас больше нет ни гроша, — ответила она, испуганно озираясь, словно хотела убедиться, что квартира пока еще никуда не делась.
— Да нет же, Ортанс, мы потеряли далеко не все и обязательно найдем какой-нибудь выход. А пока, на будущее, придется распечатывать почту, это будет очень полезно! — объявил отец, устремив взгляд на гору конвертов, но его голос звучал как-то уныло, словно его от одной этой мысли тошнило.
— Нет, только не Ортанс! Только не сегодня! У меня отняли даже мое настоящее имя, я лишилась его навсегда… — прорыдала Мамочка и в отчаянии рухнула на груду писем.
— Не переживайте, деньги от продажи квартиры с лихвой покроют все наши долги, кроме того, у нас останется испанский замок, а это не пустяк. И потом, я мог бы снова пойти работать…
— Вот уж это ни в коем случае — пока я жива, вы работать не будете! Слышите? Никогда! — истерически возопила она, расшвыривая письма во все стороны, как недовольный ребенок или отчаявшийся взрослый разбрызгивает воду в ванной. — Я не могу проводить все дни напролет в ожидании, когда вы придете с работы, я не могу жить без вас! Ваше место — здесь, рядом с нами… Вы не будете работать ни одной секунды, ни одного дня!.. Кстати, я давно уже пытаюсь понять, как это все остальные могут жить без вас?! — добавила она тихо, с рыданием в голосе, выразив в этих нескольких словах всю гамму чувств, от пылкого возмущения до унылого сожаления.
Вечером, у себя в спальне, я печально разглядывал две кровати, с которыми мне предстояло расстаться, и спрашивал себя: почему Сенатор не предостерег меня также и от налоговых людей? Хотя… может, этот, который к нам приходил, был велосипедистом или вегетарианцем… Я ведь даже не осмелился его разглядеть как следует. Возможно, мы избежали самого худшего, решил я, вздрогнув от испуга, и начал метать стрелки в Клода Франсуа, правда, без всякого удовольствия, но каждый раз попадая не в бровь, а в глаз.
Подав апелляцию в налоговую организацию и прибегнув к помощи Мусора, мы получили небольшую отсрочку. Таким образом, мы временно победили: спешная продажа квартиры и переезд нам уже не грозили. После своего налогового шока моя мать повела себя по-старому. Ну или почти по-старому. Правда, иногда во время наших званых ужинов ее вдруг одолевал такой неудержимый хохот, что она сползала под стол и там корчилась от смеха, бурно аплодируя. В зависимости от состава гостей или темы разговора присутствующие либо смеялись вместе с ней, либо, не понимая, в чем дело, недоуменно молчали. В таких случаях Папа поднимал Мамочку с пола, успокаивал всякими нежными словечками и бережно стирал с ее лица размазанный макияж, с которым впору было идти на абордаж. Потом уводил в спальню и там сидел с ней сколько нужно. Иногда это длилось так долго, что гости расходились, не желая беспокоить хозяев. В общем, эти злосчастные приступы безумного смеха выглядели довольно-таки странно.
