* * *
Быстро летело время, часы, будто призраки, сменяли друг друга. Он писал, ставил без разбору диски и наливался чаем. Роняла гроздья аккордов цитра кото, ей вторили то сямисэн
[4], то сё
[5], подчеркивая нежное, воздушное звучание хитирики
[6] и зачаровывающее женское пение с ярко выраженным прононсом. Билодо писал, будто в трансе, тянулся всем своим естеством к ваби (первозданная красота в гармонии с природой) и пропитывался нетленными добродетелями саби (простота, безмятежность, одиночество). Воображая себя прогуливающимся среди рдяного осеннего буйства Мон-Руаяль
[7], он старался воплотить в стихах заразительную апатию бесстыдных деревьев, шорох вспорхнувшей под напором ветра листвы, пение птиц, улетающих на юг, и прощальное жужжание жуков. Он писал, обращаясь к словам за помощью и поддержкой, хватая их на лету, заманивая их, будто бабочек, в сети страницы и прикалывая к бумаге. Время от времени из-под его пера выходило нечто на первый взгляд удобоваримое, но уже через пять минут он понимал, что стихи звучат коряво и скармливал их мусорной корзине. Потом начинал снова и снова, барахтаясь в луже смятой целлюлозы, прерываясь лишь для того, чтобы изобразить на песке крохотного сада камней случайный иероглиф, либо прочитать вслух хайку Гранпре или Сеголен, восхитившись его вибрирующей спонтанностью.
Он заказал в «Дивном Востоке» суши, съел их тайком от Билла и всю ночь марал белоснежную чистоту страниц. В воскресенье продолжил, просидел, теперь уже подхлестывая себя саке, не только весь день, но и вечер, пока у него не закружилась голова, не стало двоиться в глазах и не выпало перо из непослушных пальцев. Тогда он свернулся клубком на футоне и провалился в сон, населенный живыми иероглифами. Потом ему приснилась Сеголен, она сняла кофточку, сцедила немного молока из груди и вылила его, капля по капле, себе в рот…
Когда Билодо проснулся утром в понедельник, мысли его разъезжались, и он никак не мог собрать их в кучу. Он проглотил четыре таблетки аспирина, принял душ, долго стоя под тугими струями, потом просмотрел написанное, отобрал немногие стихи, заслуживающие избежать плачевной участи и не оказаться в корзине, и остановил свой выбор на строках, которые его рука вывела на рассвете:
Солнце садится
Зевает на моем балконе
И храпит в окне
Ему показалось, что от этого трехстишия исходит слабый аромат поэзии и что оно даже чем-то напоминает творения Гранпре. У него почти получилось. Но «почти» — по-прежнему очень мало, поэтому он тщательно разорвал лист бумаги на мельчайшие кусочки и рассыпал их снежинками вокруг себя. Уже второй раз за неделю молодой человек позвонил на почту и предупредил, что не выйдет на работу, поставил чайник и вновь взялся за дело, решив, если будет нужно, извести на бумагу хоть целый лес.
В полдень в двери сухо щелкнула крышка почтового ящика. Билодо ощутил укол ревности, что ему так легко нашли замену, и пошел взять почту Гранпре. Там было два извещения, счет и письмо от Сеголен.
* * *
Такого оборота событий Билодо не предвидел. Ему и в голову не пришло, что девушка напишет Гранпре, не дожидаясь ответа на ее стихотворение о ребенке-морже. Он дрожащей рукой схватил нож для разрезания бумаги и вскрыл конверт. Там, как обычно, был один-единственный листок:
Я вам разонравилась?
Забудем осень!
Может, останемся друзьями?
Столь прямой тон не оставил Билодо равнодушным, а почти осязаемое беспокойство, исходившее от письма, породило в его душе тревогу. Гранпре молчал, и Сеголен, привыкнув к тому, что он никогда не тянет с ответом, явно волновалась — по всей видимости, думала, что чем-то обидела бедолагу. Билодо представил, как она переживала, когда сочиняла хайку, как на лице молодой женщины отражалось смятение, затмевая собой нежные, совершенные черты. Этот образ Сеголен, охваченной тревогой, был для него невыносим, и Билодо остро почувствовал необходимость что-то срочно предпринять. Нужно быстро послать ответ, чтобы ее лик вновь озарился улыбкой. Хватит топтаться на месте, пора уже родить это проклятое хайку!
Десять
Щели между кусками дерна, недавно положенными на могиле Гастона Гранпре, еще не успели зарасти травой. Билодо собрался с духом. Надеясь тронуть душу покойного, он мысленно обратился к его бренным останкам, поведал о беспокойстве Сеголен и о том, что в сложившейся ситуации нужно немедленно что-то сделать, не забыв подчеркнуть искренность своих чувств и благородство намерений. Потом смиренно рассказал почивавшему в земле человеку, с каким рвением он пытался занять его место, почтительно попросил его просветить и ответить на вопрос: что делать? Есть ли в его распоряжении какое-нибудь средство, которое можно задействовать? Может, судьба ждет от него жертвы? Где тот ключ, который можно вставить в замысловатый замок двери, преграждающей ему путь к поэзии?
Билодо встал коленями на влажную траву, замер в ожидании и прислушался, но озарение его так и не посетило, а из могилы так и не донесся утробный голос. Усопший явно не мог дать ему совет. И тем не менее…
* * *
Будто в ответ на посещение кладбища, в следующую ночь Билодо увидел покойного во сне. Ему приснилось, что он спал, а проснувшись, увидел в изголовье кровати Гранпре, облаченного в красное кимоно. Бледный лоб призрака был в крови, волосы спутались, но это отнюдь не мешало ему улыбаться. Он весело встал, медленно подплыл к шкафу, будто подъехал на скейте, открыл дверцу и показал на верхнюю полку…
Билодо проснулся уже взаправду, по крайней мере, ему так показалось. И тут же спросил себя, пробудился ли он на самом деле или же это продолжение сна. Не увидев рядом призрака Гранпре, он определился в пользу первого варианта. Затем подошел к шкафу и вспомнил жест, которым привидение показало на верхнюю полку. Это конечно же был всего лишь сон, но Билодо, не в состоянии совладать с любопытством, решил присмотреться повнимательнее, просто так, на всякий случай. Он открыл дверцу. Верхняя полка оказалась довольно глубокой. Почтальон протянул руку, пальцы сначала нащупали лишь пустоту, но потом на что-то наткнулись. В самом углу стояла коробка. Изумленный Билодо потянул ее на себя. Коробка была черная, небольшая и довольно легкая. По ней бежали японские иероглифы. Почтальон поставил ее на кровать и снял крышку. Там, завернутое в тонкую шелковую бумагу, лежало красное кимоно.
* * *
Кимоно, казалось, не надевали ни разу. Билодо вытащил его из коробки и развернул. Мягкий, с отливом, шелк. Прекрасная вещь. Билодо уступил желанию его надеть и очень удивился, почувствовав себя в кимоно легко и непринужденно. Он сделал несколько шагов, повертелся и убедился, что оно на редкость легкое. Потом распахнул полы, представляя себя Лоуренсом Аравийским в костюме эмира, и посмотрел в зеркало. Оно сидело на нем как влитое. Его будто для него специально сшили. Билодо словно получил электрический разряд и почувствовал, как по нервным волокнам заструился тихий поток, лаская их до самых окончаний. Повинуясь импульсу, он встал, вышел из спальни, направился в гостиную, сел за стол, положил перед собой чистый лист, взял ручку и поставил точку. И тут произошло чудо. Кончик ручки побежал по бумаге, оставляя за собой, как после землетрясения, гроздь слов. Может, он так и не проснулся? Так вот как на человека снисходит вдохновение! Внутри него словно прорвало плотину, будто наконец завелся двигатель, до этого долго барахливший. У врат сознания громоздились образы, словно сталкиваясь на бильярдном столе воображения.
