Как же здорово быть китом! Как здорово плыть рядом с ней, быть ее половинкой и вместе наслаждаться полной свободой. Будь его воля, он бы стал океаном, чтобы еще сильнее сжать ее в объятиях, чтобы еще теснее обвить сотканными из воды руками и вечно скользить по ее коже. Но быть китом тоже хорошо. Это уже немало — когда они рядом, когда время для них не существует.
Вдруг она напрягла все чувства и клюнула носом, будто прячась от света.
Может, заметила аппетитную добычу? Или просто ради удовольствия решила поглазеть на обломок кораблекрушения и тем самым глубже проникнуть в суть предметов и явлений? А может, банально захотела поиграть в прятки? Не желая отставать, он поплыл за ней, величественно помахивая хвостом. Ушел на глубину, где тьма сгущалась, окружала и все больше обдавала холодом. Он уже ничего не видел, лишь чувствовал, как вибрирует взбудораженная ею масса воды, и слышал во мраке ее пение. Она звала. Звала его, и он в ответ тоже запел, потому что киты именно так и общаются — поют в пучине, ничуть не боясь мглы, все более глубокой, все более черной.
Двенадцать
Мальчик кричит
И размахивает палкой
Он только что поразил цель
Девчушка кричит
На подоконнике
Сколопендра
На веревке
Мороз сковал белье
Там дрожат от холода воробьи
Моя соседка Эме —
Сад в одеянии цветов
Как хорошо было б его полить
* * *
Свирепствовал январь. С тех пор как Билодо переехал в новое жилище, прошло три месяца. Считая теперь квартиру полностью своей, он все равно продолжал называть ее «домом Гранпре», отчасти по привычке, отчасти из уважения к человеку, которому был обязан своим счастьем. Свою старую двухкомнатную берлогу он навещал лишь время от времени, чтобы забрать скудную почту и очистить автоответчик от непристойных сообщений, по-прежнему изливавшихся на него бурным потоком. Большая часть мебели и вещей оставалась там. К Гранпре он почти не перевез ничего, не желая нарушать приятную восточную атмосферу его жилища. Конечно, он мог бы пересдать старую квартиру, теперь совершенно бесполезную, но все же решил этого не делать, ведь она была его официальным адресом, обеспечивавшим прикрытие и алиби, которые оберегали покой его параллельного существования в логове на Буковой улице. Так он мог не опасаться ни визитов непрошеных гостей, ни вторжений Робера, часто совершенно неуместных. Билодо ничего ему не сказал, и сама мысль о том, чтобы друг своими гигантскими сапогами нарушил сокровенную тишину его японского святилища, бросала его в дрожь. Робер отнюдь не был идиотом и явно что-то подозревал. Ему казалось странным, что приятель никогда не отвечает на телефонные звонки и его практически нельзя застать дома. Вопросы, которыми он засыпал Билодо, все больше ставили молодого почтальона в тупик, и ему становилось все труднее от них уклоняться.
Если не считать Робера, вечно сующего нос куда не надо, окружающим не было никакого дела до затворнического образа жизни, всецело сосредоточенного на созданной его воображением идиллии, который вел почтальон. Таня в «Маделино» никогда не упускала случая поболтать и поинтересоваться его успехами в овладении японской поэзией. По сути, Билодо взял в привычку после десерта просматривать хайку, которые он собирался послать Сеголен, и Таня, проявляя любопытство, то и дело спрашивала, что он пишет и можно ли ей посмотреть. Он как можно вежливее отвечал отказом, объясняя, что это слишком личное, но молодая официантка продолжала проявлять живейший интерес к его трудам, что почтальона очень трогало. Ему было жаль без конца говорить Тане «нет», и, чтобы сделать ей приятное, он пообещал как-нибудь посвятить хайку лично ей, что, похоже, наполнило сердце девушки радостью.
Если не считать этих мимолетных встреч, больше Билодо ни с кем не виделся. С мадам Брошю он лишь обменивался любезностями, хотя с недавних пор и не так речисто, как раньше: однажды домохозяйка, постучав к нему в дверь, чтобы попросить сделать потише «китайскую музыку», была шокирована, увидев молодого человека в кимоно Гранпре. После этого она стала относиться к Билодо уже не так доброжелательно и смотрела на него с подозрением. Он ее понимал. Со стороны его поведение действительно не внушало особого доверия: жить жизнью другого человека, пользоваться его вещами, влезть в его шкуру действительно было в высшей степени эксцентричным. Но кто бы что ни думал, он добровольно взвалил на себя бремя этой экстравагантности, ему важно было лишь не потерять нить сокровенной логики поэзии.
* * *
Утром на скамейке
Нашли
Окоченевшего бродягу
Голова в облаках Суфриер
Как в небесных
Возвышенных мыслях
Снега намело
Тридцать сантиметров
Снегоуборщики ошалели
Виде тулюлю
Гран бриле, Ваваль
И ромовый пунш льется рекой
* * *
Виде в переводе с креольского означает шествие, гуляние, ведь на Гваделупе сейчас тоже конец февраля, пора карнавала. Тулюлю — бал, на котором дамы пользуются привилегией приглашать кавалеров, в то время как Ваваль — это король праздника, местный простак, который, как считается, приносит удачу. Гран бриле представляет собой народную традицию: вечером в Пепельную среду
[9], под занавес праздника, бедолагу Ваваля символически сжигают под плач и истеричные крики взбудораженной толпы.
Фраза «пунш льется рекой» в объяснении не нуждается. Билодо полагал, что тамошний карнавал похож на тот, что проводится в Квебеке, с той лишь разницей, что на Гваделупе на пятьдесят градусов теплее.
Чтобы разделить с Сеголен ее праздничное настроение и доказать, что канадский креольский по своей красочности ничуть не уступает гваделупскому, он послал ей звучное трехстишие:
Пляшет мешок
На дне деревянной коробки
[10]Аин-ахин-хин
Когда опустилась ночь, Билодо, никогда не ступавшему ногой на танцпол, приснилось, что он весело танцует с Сеголен. Их окружал невероятный, ликующий, охваченный праздником город, похожий одновременно и на Старый Квебек, и на Пуэнт-а-Питр. Они то пускались в зажигательный ригодон на обледенелом асфальте площади Ювиль, то отплясывали дьявольскую гвоку во влажной, пропитанной тропическими ароматами атмосфере Плас-де-ла-Виктуар. Сеголен смеялась, неутомимо кружилась и хлестала ночь своими волосами, будто плетью.
