Впрочем, все это может показаться схоластическим и далеким от жизни, мало чем отличающимся от знаменитого вопроса о том, сколько ангелов могут уместиться на кончике иглы, — вопроса, который в последующие века служил предлогом для насмешек над средневековыми философами. Однако здесь темой обсуждения служила церемония, очевидцами и участниками которой как минимум однажды, а по официальной версии — трижды в год становилось подавляющее большинство населения Западной Европы. Это обряд одновременно и знакомый, и таинственный, вызывающий и веру, и жадное любопытство. Это в известном смысле было самое яркое театрализованное действо той эпохи, очевидцами которого были простые люди, причем — как мужчины, так и женщины; действо это вызывало жажду поклонения святыне. Созерцать освященную гостию надлежало с трепетом и удивлением; и когда папа Иннокентий III
[158] на Четвертом Латеранском соборе в 1215 г. попытался найти наиболее действенное орудие, способное остановить распространение ереси катаров, он нашел его в том, что подтвердил догмат о реальном материальном присутствии Христа в Святых Дарах в кульминационный момент мессы, использовав слово «transsubstantiatio» («пресуществление») для описания процесса превращения хлеба и вина в тело и кровь. Этому слову, впервые прозвучавшему в середине XII в., суждено было стать фокусом и средоточием всех противоречий, когда, уже в эпоху Реформации, эти идеи вновь выдвинулись на передний план и вызвали жаркие споры.
Иосиф Аримафейский и евхаристия
В центре церковного учения о мессе стоит загадочная фигура Иосифа Аримафейского. Когда в 850 г. Амаларий из Меца написал один из первых латинских комментариев к мессе, используя аллегорические образы, он сравнил с Иосифом диакона, помогающего священнику возносить потир во время освящения Святых Даров. Эта тема была подхвачена позднейшими авторами и нашла наиболее полное воплощение в «Жемчужине души» Гонория
[159], созданной в первой половине XII в.:
«Диакон, поставляющий на алтарь накрытый покровом потир, знаменует собой Иосифа Аримафейского, который снял со Креста тело Христово, закрыл Его лик платом, положил Его тело в новом гробе и закрыл вход в гроб камнем. Покров потира знаменует собой sindonem mundam [чистый льняной плат], в который Иосиф завернул тело Христа; потир суть гроб, а дискос — камень
[160], закрывающий гроб. Прислужник, держащий дискос, прообразует Никодима».
Этот мотив официально поддерживали церковные иерархи: этот образ использовал папа Иннокентий III, написавший трактат на ту же тему. А учитель Амалария, Алкуин
[161], писал в конце VIII в., что «потир, с которым католический священник совершает мессу, суть не что иное как Чаша, каковую Господь наш подал апостолам», ибо не только хлеб и вино претворяются в тело и кровь Христа, но и потир — это та же самая Чаша, которую употребил Христос. Для верующего время и пространство при совершении таинства исчезают, и обнаруживается реальное присутствие Спасителя. Образы Иосифа и Грааля — это всего лишь одна из версий подобного взгляда; именно оно положено в основу поэмы Робера де Борона. Ибо в «Романе об истории Грааля» поэт посвящает две довольно длинные части объяснению символики евхаристии и описанию тех даров благодати, которые она приносит истинно верующему. Когда Христос у Робера подает Чашу Иосифу Аримафейскому, Он объясняет таинство мессы в выражениях, весьма близких к стилистике «Жемчужины души». Алтарь символизирует Гроб Господень, ткань, которой накрываются освященные хлеб и вино, — это покровы, коими Иосиф обернул тело Христа, а камень, отваленный от входа в гроб, — это дискос, на который кладется гостия. Робер де Борон с самого начала помещает евхаристию в центр своего повествования.
Несколько позже Иосиф проповедует веру своим последователям, исполняя заповедь Христа; избранным позволено видеть службу в честь Грааля, которая являет собой особую форму евхаристии. Когда же менее удачливая братия спрашивает избранников, что они получили, те пытаются объяснить это, описывая милости, дарованные Граалем, и блаженства, превосходящие всякое воображение и посылаемые Самим Христом через посредство Чаши Тайной Вечери. Когда грешник Моисей, обманув Иосифа, проникает в общество избранных, под ним разверзается земля и проглатывает его.
Евхаристия как источник пищи
Та одна-единственная гостия, которая, согласно Кретьену, служит единственным источником пищи для отца Короля-Рыбака, являет собой параллель той пище, которую Грааль доставляет Иосифу Аримафейскому в темнице, как об этом рассказывается в «Романе об истории Грааля». Оба эти эпизода восходят к традиции совершения чудес, связанных с евхаристией, которая часто изображается как средство поддержания жизни in extremis
[162]. В кругах интеллектуалов Северной Франции и Фландрии, в которых, собственно, возникли романы о Граале, мы можем указать две современные повести этого рода, записанные Жаком де Витри, одним из наиболее колоритных проповедников того времени. В одной из них рассказывается, что в Верноне, на границе Франции и Нормандии, жила девушка, по слухам, на протяжении сорока лет не вкушавшая ничего, кроме облатки, которую по пятницам ей приносила ее верная голубка, а по воскресеньям — священник в церкви. Такое же чудо записано в ряде хроник; в нем говорится о женщине из Кюдо, возле Сена, которая прожила тридцать лет, питаясь одной гостией, получаемой во время причастия. Эта история была известна и в Англии, где бытовала аналогичная повесть о некой затворнице из Лейстера, которую св. Гуго Линкольнский
[163] на две недели поместил под строгий присмотр и убедился, что она действительно не получала никакой другой пищи, кроме причастия. Можно привести немало подобных примеров и из других регионов. Таким образом, это поверье — один из составных элементов широко распространенной веры в жизненную силу евхаристии, возникшей в то самое время, когда создавались романы о Граале.
