(Французская версия «Поисков») «Следом за тем Иосиф [Младший] проделал подобающее, как бы приступая к освящению мессы. Помедлив мгновенье, он взял из Чаши гостию, сделанную по подобию хлеба. Когда же он вознес ее, сверху спустился некий образ, видом похожий на младенца, весь облик коего блистал и светился, как огонь; младенец тот вошел в хлеб, каковой явным образом принял вид человека прямо на глазах всех собравшихся там. Иосиф постоял несколько времени, держа на виду у всех благое бремя, а затем возложил его в Святую Чашу».
Мэлори сокращает описание ритуала только в заключительной сцене; вероятно, он делает это сознательно, стремясь придать большую таинственность видению Галахада, возможно — в связи с тем, что это было опасной темой. Дело в том, что в ту эпоху природа евхаристии вызывала жаркие споры, особенно — в Англии, где реформаторское движение лоллардов
[284] в очередной раз выступило против ортодоксального учения Церкви. Несогласных сжигали на кострах за их еретические суждения о центральном акте мессы
[285]. Все, что написал Мэлори, отличается впечатляющей ортодоксальностью, однако в заключительной сцене перед ним возникла проблема. Во французской версии говорится, что когда Галахад заглядывает в Святую Чашу спустя мгновение после освящения, то, что он видит, можно считать интерпретацией самой сущности Грааля. Во французском тексте Грааль и евхаристия вплоть до заключительной церемонии — это связанные друг с другом, но разные понятия. Но, поскольку Мэлори предпочитает практически отождествлять Грааль с евхаристией, если бы он строго следовал за французским оригиналом, видение в последней сцене можно было бы воспринимать как интерпретацию евхаристии. А это — почва, на которой не мог себя уверенно чувствовать никто, и менее всего — мирянин. Во французской версии не возникает никаких вопросов, и видение Галахада оказывается внутри Грааля:
«Когда миновал год и наступил тот же день, в который Галахад был увенчан короной, трое спутников поднялись с первыми лучами рассвета и направились ко дворцу, где мужи обретают духовность. Взглянув на Святую Чашу, они узрели мужа благородной наружности в епископском облачении, который, преклонив колени перед столом, читал исповедальные молитвы. Спустя много времени он поднялся с колен и начал мессу в честь всехвальной Матери Божьей. Дойдя до непроизносимой части мессы, он снял дискос со Святой Чаши, окликнул Галахада и произнес:
— Приблизься, слуга Иисуса Христа, и взгляни на то, что ты так жадно желал увидеть.
Галахад робко приблизился и заглянул в Святую Чашу. Он совсем было заглянул в нее, но тут, на пороге духовной тайны, его бренную плоть обуяла сильнейшая дрожь. Затем, воздев руки к небесам, он произнес:
— Господи, славлю и благодарю Тебя за то, что Ты исполнил мое желание, ибо теперь я познал то, о чем мой язык не смел молвить и сердце мечтать не дерзало. Здесь, предо мною, — чистейший источник жизни, глава спасения нашего; здесь я воистину зрел чудо, затмевающее все остальные! И поскольку, Сладчайший Господь, Ты исполнил мое желание узреть то, чего я так жаждал, молю Тебя: позволь мне теперь же, в этой радости, перейти от сей временной жизни в жизнь вечную».
У Мэлори таинства не связаны непосредственно с самим Граалем; Галахад не описывает существа этих таинств, а всего лишь говорит, что его желания исполнились. При этом автор сознательно опускает все фразы, говорящие о том, где именно Галахаду явилось это видение. Это важная деталь для писателя, воображение которого носит в первую очередь визуальный характер; кажется, Мэлори сознает, что настал миг, когда слова и земные образы бессильны:
«Когда год подошел к концу и настал тот же самый день, в который Галахад был удостоен золотой короны, он со спутниками своими поднялся рано на рассвете, и направились они ко дворцу, и узрели Святую Чашу и мужа, преклонившего колени и видом похожего на епископа, вокруг коего теснилось множество ангелов, сослуживших ему, словно то был Сам Иисус Христос. Наконец, он поднялся и начал мессу в честь Владычицы нашей. Так он дошел до чина освящения, и когда он покончил с этим, он подозвал сэра Галахада и проговорил:
— Приблизься, слуга Иисуса Христа: ты увидишь то, что так сильно желал увидеть.
И тогда он [Галахад. — Пер.] затрепетал, как и всегда, когда бренная плоть начинает прикасаться к вещам духовным. Затем он воздел руки к небу и сказал:
— Господи, благодарю Тебя за то, что Ты исполнил мое давнее желание. Теперь, мой Благой Господь, я более не хочу жить в сем падшем мире, если сие будет Тебе угодно».
И хотя это видение весьма туманно и окутано покровом тайны, спустя мгновение мы узнаем, что Галахад действительно видел «чудеса Сангкреаля».
Таким образом, для Мэлори Святой Грааль и евхаристия были связаны очень тесно, и он понимал смысл обоих образов: и явления Троицы, и пресуществления. Поэтому нас не должно удивлять, что ему, как мирянину, было нечего добавить к этим сценам; но в отличие от других писателей, которые тоже переводили или перерабатывали на свой лад повесть, изложенную во французском оригинале «Поисков Святого Грааля», он сохранил особый, сакральный характер «повести о Сангкреале… которая являет собой повесть, изложенную в хронике ради того, что она — одна из самых истинных и священных историй на свете». Благодаря яркости своего языка и стиля и искусству рассказчика Мэлори создал самый совершенный образец средневековых интерпретаций темы Грааля.
ЭПИЛОГ КО ВТОРОЙ ЧАСТИ
Для писателей, произведения которых мы рассмотрели, Грааль действительно был Святым Граалем, и лишь очень немногие позволяли себе шепотом выражать сомнения на сей счет. Святой Грааль существует как бы на пограничной полосе между ортодоксальным учением Церкви и мирскими культами, отражая религиозный пафос в отношении почитания священных реликвий вообще, и евхаристия как живая святыня тела Христова сделалась предметом напряженно-восторженного внимания и поклонения. То, что созерцает Галахад в своем заключительном видении, мы, простые смертные, удостаиваемся видеть лишь «сквозь темное стекло», ибо сам предмет созерцания выходит за рамки возможностей человеческого языка; тем не менее не может быть никакого сомнения в том, что образ, который постоянно имели в виду авторы, занимал центральное место в таинстве мессы.
Под пером одного из самых вдохновенных поэтов артуровской тематики, Вольфрама фон Эшенбаха, Грааль интерпретируется как особый объект, через посредство которого Бог проявляет Свою волю на земле. И хотя Вольфрам превращает Грааль в некую таинственную данность, подчеркивая устремленность Парцифаля к полному раскрытию человеческого начала, а не к созерцанию Божества, тем не менее Грааль обязан всем своим могуществом облатке мессы, которую посланник Божий возлагает в него каждый год в Страстную пятницу. У читателей и толкователей поэмы Эшенбаха, по-видимому, не возникало никаких сомнений в сакральной природе реликвии. Но эта сакральная природа, первоначально вдохновленная евхаристией и получившая полное признание лишь два с половиной века спустя после своего первого появления, была переработана и переосмыслена в воображении светских авторов, и фактором, придавшим Граалю его невероятное могущество и притягательность, явился конфликт между великими поэтами той эпохи и их официальным кредо — символом их веры. Мы никогда не узнаем, как закончил бы свою повесть Кретьен де Труа; но возьмите заключительные страницы «Перлесво», «Поисков Святого Грааля», творений Вольфрама и Мэлори: они совершенны во всех отношениях. Это касается и духовной ауры покинутого замка в «Перлесво», и апофеоза Грааля в «Поисках», и достижений Парцифаля на пути духовной и эмоциональной зрелости, и напряженного индивидуального переживания таинства евхаристии в романах Мэлори.
