На небольших пирушках с близким кругом я слежу, чтобы всем гостям доставалось угощенья поровну, даже вольноотпущенникам. Некоторые считают, что я слишком расточителен, что обращаюсь со своими бывшими рабами так же, как с сенаторами. «Это же, наверное, стоит огромных денег!» – воскликнул один из моих друзей. Но на самом деле я никогда не смешиваю вольноотпущенников с действительно важными гостями. Я стараюсь приглашать к обеду равных друг другу, и на обедах, куда собираются вольноотпущенники и менее важные граждане, подается совсем не такое вино, какое я пью обычно, – но за столом я пью то же, что и они. Кроме того, я не стараюсь выпрыгнуть из штанов и устроить невероятный пир с множеством блюд; мои угощенья одинаковы для всех, просты и непритязательны, – разумеется, за исключением тех случаев, когда я принимаю важных гостей – сенаторов или приближенных императора. Тогда я не останавливаюсь ни перед какими расходами. Лучшие из людей не могут есть ту же пищу, что и бедняки.
Недавно я обедал у друга, о котором уже упоминал, и горестно было смотреть на объедки, подаваемые тем, кто сидел подальше. Нам приносили белейший хлеб, выпеченный из самой лучшей муки, а дальним местам доставались заплесневелые корки, о которые недолго и зубы сломать. Даже рабы смотрели на этих бедолаг сверху вниз. Нас, на верхних ложах, рабы не знали, как ублажить, – но при этом в открытую отказывались подавать напитки сидящим внизу. А если кто-либо из обедавших осмеливался протянуть руку не к той хлебной корзине и взять кусок помягче, резкий окрик: «Будьте любезны брать из своей корзины! Запомните свой сорт хлеба!» – заставлял его тут же положить кусок обратно. К сожалению, многие большие дома сегодня полны таких наглых рабов. Это все оттого, что рабы дорого стоят. Раб ценой в несколько тысяч приходит к выводу, что он ценнее свободного человека. Мне было жаль бедных клиентов моего друга, которые плелись в гору на Эсквилин сквозь дождь и град, холодным зимним днем, только затем, чтобы рабы обращались с ними как с собаками, пока мы угощались лобстерами и спаржей.
Римлянин – это хорошие манеры. За столом старайся развлечь гостей своим остроумием и обаянием. Богатство делает человека самодовольным и чрезвычайно ценящим собственное мнение, так что осторожнее – не впадай в назидательность. Стремись к сдержанной элегантности. Был у меня недавно один гость, который обжирался на протяжении всего обеда, а затем, когда обед был окончен, смёл остатки в салфетку, чтобы взять их с собой. Соски свиньи, поросячьи ребра, голубь, с которого тек соус, даже разрезанную пополам луговую птицу и целую щуку, – все это он вперемешку смахнул в заляпанную салфетку и велел рабу нести домой. Это был очень неловкий момент; все, что мы, остальные, могли сделать, – лежать и притворяться, будто ничего не видим.
Грань между причудами и вульгарностью весьма тонка. Как-то вечером я пошел в довольно пеструю и экстравагантную компанию. Хозяин прибыл с опозданием – он считал, что это модно, а не оскорбительно, – в паланкине, который несли лакеи в металлических нагрудных панцирях. Его любимый мальчик-раб шел впереди, готовый к любым распоряжениям своего господина. Другой мальчик-раб возглавлял эту небольшую процессию, играя на дудках. Почувствовав необходимость облегчиться, хозяин щелкнул пальцами; по этому знаку молодой раб-евнух вышел вперед с серебряным горшком, в который хозяин помочился. Еще один принес ему воды; он вымыл руки и вытер их о волосы рабов.
Наконец, когда мы возлегли за столы, вошли двое длинноволосых эфиопов с маленькими кожаными бутылями вроде тех, какие видишь в руках у людей, посыпающих песком арену, и полили наши руки вином. Ковыряя в зубах серебряной иглой, хозяин объяснил причину своего опоздания. «Друзья, – сказал он, – боюсь, мне было бы неудобно прийти к вам, не закончив игру в кости». Раб принес столик из ореха и хрустальные кости, и некоторое время хозяин продолжал играть. Тем временем нам, бедным его гостям, оставалось только изучать невероятное разнообразие расставленных перед нами деликатесов. Ложки у всех были серебряные и весили каждая, наверное, по полфунта, так что сам по себе процесс еды оказался непрост. Затем внесли несколько стеклянных бутылей, запечатанных гипсом, с табличками, которые гласили: «Лучшее столетнее фалернское». Их поставили прямо перед нами, чтобы мы понимали, что именно пьем. Пока мы пили, раб принес серебряный скелет, у которого все суставы были подвижны и могли поворачиваться в любую сторону. Для нашего развлечения хозяин – его зовут Трималхион – бросал скелет на стол, заставляя принимать причудливые позы.
Затем подали жирных цыплят и гусиные яйца в тесте. Трималхион схватился за живот: ему было нехорошо. «Простите, господа, – сказал он, – но мой кишечник бастует, и у меня уже несколько дней как запор. У меня так бурчит в животе, что можно подумать, там скачет мычащий бык. – Он приподнял ногу, и комната наполнилась неприличными звуками и вонью. – Поэтому не трудитесь задерживаться, если кому-то пора идти, – нет причины робеть. Лучше выйти, чем застрять, как я всегда говорю. Снаружи все готово: вода, носилки, раб с губкой для умывания». Нам оставалось только поблагодарить его за доброту и заботу.
Тут принесли и поставили на стол огромного жареного кабана. Трималхион внимательно его изучил. «Какого черта! – воскликнул он. – Этого кабана не выпотрошили! Клянусь Геркулесом, повар к нему и не прикоснулся! Привести его сюда!» Беднягу притащили. «Разденьте его!» – приказал хозяин. С повара немедленно сорвали одежду, и он стоял, дрожащий, между двумя палачами, которых тоже успели позвать. Мы все принялись просить за него: «С кем не бывает, Трималхион, сделай исключение, отпусти его». Должен сказать, что лично я недоумевал. Я наклонился к соседу и шепнул: «Как это так – чтобы нормальный повар забыл выпотрошить кабана? Это преступная беспечность. Если бы мой повар натворил такое, я бы не спустил». Но, к моему удивлению, Трималхион, похоже, смягчился. «Что же, пусть покажет, чего он стоит как повар, и выпотрошит его сейчас!» Повар надел тунику, взялся за разделочный нож и дрожащими руками вскрыл кабану брюхо. И тут вдруг из разреза хлынул целый поток колбас, пирогов и сладостей, все вперемешку. Все присутствующие единодушно захлопали, восхищенные розыгрышем. «Ура повару!» – закричали мы, и он получил в награду стакан вина из чаши коринфской бронзы. Безобидное веселье, я бы сказал, но вряд ли это можно назвать пиром благородного человека.
Если ты слишком беден, чтобы купить виллу для приема гостей, подумай о вступлении в клуб. Формально эти клубы созданы, чтобы можно было накопить на достойные похороны, но большей частью они устраивают для своих членов пиры и очень популярны среди респектабельного простонародья. Я – почетный президент одной из таких ассоциаций. Вступительный взнос – сто сестерциев плюс амфора хорошего вина. Ежемесячный взнос – один сестерций. После твоей смерти семья получает триста сестерциев на похороны и пятьдесят – на похоронную процессию. Примерно раз в месяц мы устраиваем обеды, и члены клуба обязаны внести амфору приличного вина, хлеб и сардины. Существует набор правил, чтобы эти обеды не выродились в буйные пьянки. Если кто-то начинает ходить по комнате и менять место за столом просто так, создавая беспорядок, штраф – четыре сестерция. Если кто-то затевает ссору или буянит, штраф – двенадцать сестерциев. За неуважение ко мне, президенту, платят двадцать.
