И тут приключение резко закончилось.
Планы рухнули в один момент. Тут же стало ясно, что румынское правительство, предположительно под давлением немцев, заманило нас сюда, решив захватить как можно больше летчиков польских ВВС. Вооруженные солдаты арестовали нас сразу, стоило нам выбраться из кабины. Нас увели как пленников румынского правительства, сами военные использовали слово «задержанные», но это по сути было одно и то же.
Зиму я провела под одной крышей с двумя румынскими учителями и их двумя детьми. Я не говорила по-румынски, а они знали лишь несколько слов по-польски. Общались мы на обрывках английского и немецкого. Они раздобыли мне в школе учебник английского, и я коротала долгие часы, изучая новый язык. Хоть что-то полезное.
О войне мы тогда не знали ничего, в особенности о том, что происходило в Польше. Я знала, что через пару дней после моего побега бои прекратились, страна оказалась оккупирована немцами и Советами. О Томаше не было никаких новостей, хотя от других изгнанников доходили пугающие слухи, что многих действующих офицеров задержали. Я с тревогой слушала радиотрансляцию Би-би-си – ее часто глушили, но примерно два раза в неделю можно было поймать бóльшую часть сводок. Про Польшу говорили редко, словно бы моя страна перестала существовать. Британцы вступили в войну за нас, а теперь нас же игнорировали. Для меня главным преимуществом передач было то, что они дали мне возможность услышать английскую речь. Я повторяла слова вслух, все училась и училась.
Зима тянулась медленно. Я скучала по Томасу каждый день, мучительно скучала. Писала ему на все адреса, какие только могла придумать, но ответа не получила.
В начале марта 1940 года в моем доме внезапно появился немолодой штабной офицер в польской военной форме и сообщил, что нас эвакуируют во Францию, где Владислав Сикорский возглавил польское правительство в изгнании. Нам не разрешили лететь, поскольку все наши самолеты конфисковали и, как мы позже обнаружили, отдали румынам. Нам предстояло путешествие по суше через Балканские страны, север Италии и бóльшую часть Франции.
Следующие три недели, эти неприятные воспоминания о бесконечных переездах и задержках, сейчас уже смазались в памяти. Мы спали где придется, ели нерегулярно, но в итоге я и многие другие добрались до Парижа в самом конце апреля. Большинство поляков, которых удерживали в Румынии, смогли завершить путешествие, но, сходя с последнего поезда на Лионском вокзале, мы все тосковали по дому, были страшно напуганы, голодны и ходили в рванье. Я мало чем отличалась от остальных.
Нас поселили в Париже, мы немного подлечились, даже как-то обрели уверенность в себе, но спустя всего пару дней после приезда пришла новость, что немцы вторглись в Бельгию и теперь наступают на Париж. Последствия понимали все. Правительство Сикорского в спешке передислоцировали в Лондон, и нам тоже пришлось туда перебраться как единственным оставшимся представителям польских военных сил.
Через три дня я была в Лондоне, и меня снова поселили в семью польских эмигрантов, перебравшихся в Англию около десяти лет назад, которая жила в западном районе под названием Илинг. Все лето и следующую зиму я провела здесь, и местные опасались немецкого вторжения. Поскольку я была иностранкой, да еще и женщиной, то к обороне города меня не допускали, позволили только нести пожарную вахту
[40] по ночам. Я же была одержима идеей, что если бы только мне выдали боевой самолет, я избавила бы небо от немецкой угрозы. Вместо этого меня отправили повыше, и с церковных шпилей и крыш офисных зданий я высматривала пожары. Жители Илинга, как и остальные лондонцы, страдали от ночных сирен воздушной тревоги, но, поскольку район располагался довольно далеко на западе, то во время авианалетов здесь падало меньше бомб, чем в других частях города.
Мое положение по-прежнему меня разочаровывало. Многим полякам-мужчинам, вместе с которыми я бежала в Британию, позволили пройти переподготовку в британских ВВС, и вскоре они присоединились к английским эскадрильям истребителей и бомбардировщиков, а мне нечего было делать. А я ведь являлась квалифицированным пилотом и имела больше часов одиночных полетов, чем большинство знакомых мне мужчин, и определенно куда более богатый опыт на разных типах самолетов, но ВВС оставались чисто мужской вотчиной. Самое большее, что они могли мне предложить, – должность офицера связи в женской вспомогательной службе и работу с польскими летчиками на базах бомбардировщиков. Я уже хотела согласиться, решив, что это лучше чем ничего, когда услышала про ВТС.
Сначала я решила, что в ВТС тоже берут только мужчин, но вскоре выяснила, что там есть и женское отделение, поскольку гражданских летчиков катастрофически не хватало. Я немедленно подала заявление, и после ожидания, показавшегося вечностью, со мной наконец провели беседу, похвалили мой английский, но все равно отправили на курсы подтянуть его. Ни у кого не было такой мотивации освоить новый язык, как у меня.
Весной 1941 года я начала полеты в составе ВТС. Мечта сбылась, и я думаю, что буду заниматься этим до конца войны. Я хочу только одного: узнать, что стало с Томашем, или снова увидеться с ним.
12
Приборщик (продолжение)
Кристина закончила свой рассказ. Они с Майком Торрансом сидели бок о бок на деревянной скамейке, откинувшись на твердую спинку, их плечи по-товарищески соприкасались. Торранс был опьянен идущим от нее теплом, и когда она взмахивала руками, объясняя, что имеет в виду, Майк чувствовал, как внутри него все сжимается от волнения. Иногда она клала пальцы на его колено, потом слегка отклонялась, чтобы повернуться к Торрансу лицом и сказать что-то с подчеркнутой убежденностью или искренностью, но затем возвращалась в исходное положение и снова приветливо льнула к нему. Один раз, когда Кристина рассказывала о том, как последний раз видела Томаша в разрушенном Кракове, она замолчала, судорожно дыша, а ее ладонь поверх его руки стала внезапно горячей. Торранс обнял ее, и Кристина заплакала.
Торранс потерялся в собственных чувствах – он ощутил удивительный прилив любви и нежности к молодой женщине, с которой познакомился несколько часов назад, причем она была не просто незнакомкой, а первым встреченным им человеком, родившимся не в Британии. Яркость чувств его смутила: почему это случилось, что она хочет от него, что они будут делать дальше. Но главным образом его занимала мысль, как сделать так, чтобы эта встреча не оказалась последней. Он ощущал, как тикают часы, как день неумолимо ускользает прочь. Она говорила тихо и сосредоточенно, рассказывала ему о своем возлюбленном, пропавшем в Польше, о жизни в небе, о страсти к пилотированию, о самолетах и полетах, об опасностях, о долгой борьбе, чтобы сбежать из Германии.
Торранс понимал, что слишком скоро им придется расстаться и ему неизбежно уготовано вернуться к реальности своей жизни на базе в Тилби-Мур. Кристина тоже об этом знала, поскольку то и дело поглядывала на наручные часы, напоминавшие, что время бежит, или, в их случае, заканчивается.
