В письме от 30 ноября 1787 года Павел поделился мыслями с отцом о ходе русско-турецкой войны: «С радостью узнал, что противнику не удалось захватить город Кинбурн, что он не попал в руки противника. Дело в том, что в здешних газетах мы прочли, что город захвачен турками, что русский гарнизон разбит, генерал-лейтенант Суворов
[31]умер от потери крови. Денно и нощно молю Всевышнего, чтобы эта война поскорее закончилась, и закончилась нашей победой. Здесь прекрасная погода, очень тепло. Не верится, что на дворе декабрь».
Письмо пятнадцатилетнего Павла от 23 февраля 1788 года преисполнено избытком чувств:
«У меня к Вам просьба, которая Вас, наверное, удивит: с тех пор, как я услышал, что разразилась русско-турецкая война, у меня появилось страстное желание вернуться в Россию и присоединиться к полку, к которому я с детства приписан. Очень прошу Вас разрешить мне это. Во Франции двенадцатилетнего мальчика наградили крестом «Святого Людовика» (S. Louis), а мне скоро будет шестнадцать. Моя страна воюет, а я вместо того, чтобы выполнять свой патриотический долг, нахожусь вдали от моей Родины. Мне стыдно носить форму моего полка. Все спрашивают меня, когда я уезжаю, чтобы принять участие в войне, и очень удивляются, узнав, что я не собираюсь делать этого. Некоторые из находившихся здесь русских молодых людей, например, граф Шувалов и мой двоюродный брат Александр Сергеевич, отправились в армию, хотя они не намного старше меня. Мой двоюродный брат, который решил избрать себе гражданскую профессию, отправился в армию, а я, посвятивший себя военной карьере, торчу здесь, за границей, что задевает мою честь. Если Вы согласны со мной и разрешите отправиться в свой полк, купите, пожалуйста, трёх или четырёх лошадей, но не очень старых и привыкших к артиллеристскому огню, а также непугливых, спокойных и послушных. Когда мы были на Украине, граф Румянцев обещал мне назначить меня своим адъютантом. Если бы он сдержал своё слово, я был бы счастлив. Очень Вас прошу отнестись к моей просьбе серьёзно. Вы не можете себе представить, как я был бы счастлив, если бы Вы разрешили мне уехать в полк».
Ромм писал матери Павла:
«Павел ведёт себя намного лучше, с тех пор, как рядом с ним его двоюродный брат, очень способный молодой человек, обладающий твёрдым характером. В значительной степени их сближает дружба, одинаковый возраст, родство и любовь к Родине. Нежелание оказаться хуже двоюродного брата в настоящее время оказывает на Павла значительно большее влияние, чем раньше. Оба посещают одни и те же лекции… Я был бы очень обеспокоен, если бы они были по-светски любезными и начали увлекаться светскими развлечениями».
Далее Ромм сравнивает своих воспитанников:
«Павел более застенчив, чем его двоюродный брат, последний более общительный. Он умный. У него широкий кругозор, быстрое восприятие, он хватает всё на лету, но внимание его быстро рассеивается, его медлительный, но дельный двоюродный брат способен сосредоточить своё внимание более длительное время. Павел по своим задаткам, по своим чувствам очень добрый, его двоюродный брат, напротив, отличается холодным рассудком, лишь рассудок может ему подсказать, что делать добро лучше, чем творить зло. Чувствительность помогает Павлу избегать ошибок и умерять свои страсти. Темперамент его двоюродного брата не знает границ, и лишь тогда, когда остывают его чувства, к нему возвращается его рассудочность. Григорию необходимо определённое время, чтобы подумать, прежде чем что-либо сделать, иначе у него ничего не получается должным образом. Павел же теряет терпение, если ему не приходит в голову ничего путного и если он бывает вынужден довольствоваться чем-то малозначительным. Григорий пытливо ставит перед собой различные вопросы, размышляет, проявляет готовность идти на соглашение. Его же самоуверенный двоюродный брат Павел не испытывает желания делать ни то, ни другое. Он не придаёт большого значения преклонению перед чем-либо и не даёт себя убеждать никакими доводами. Павел склонен самостоятельно судить о том, насколько разумен данный ему совет. В зависимости от настроения, он следует ему или его отвергает. Различна и внешность двоюродных братьев, что объясняется, по всей вероятности, различными чертами их характера».
Постоянные сравнения с его двоюродным братом стали действовать Павлу на нервы. 16 апреля 1788 года он написал своему воспитателю письмо, свидетельствующее о его решительности и духовной зрелости.
«Месье Ромм, – начал Павел сухо. – Моё поведение очень расстраивает папа. В этом нет ничего неожиданного. Я хорошо понимаю, что Вы и папа, да и я сам, хотите изменить наши отношения к лучшему. Я беру на себя смелость предложить Вам способы, которые помогут быстро достичь желаемой цели, однако при условии предоставления мне такой же свободы, как и моему двоюродному брату… Сначала это входило и в Ваши намерения…
Однако в настоящее время появилось существенное различие, которое привело к изменению наших отношений. Вы можете найти выход из затруднительного положения, одинаково относясь ко мне и к моему двоюродному брату Григорию. Поэтому я прошу Вас давать мне карманные деньги, как Вы даёте моему двоюродному брату, а также разрешить отдавать приказания всем, кто меня обслуживает, и без всякого вмешательства с Вашей стороны… Если Вы сочтёте, что я веду себя неправильно, Вы можете мне об этом сказать. Если я не выполню Ваших указаний в течение трёх дней, будет считаться, что я виноват.
Первого числа каждого месяца, я буду представлять Вам отчёт о моих расходах… Если я этого не сделаю, Вы можете не давать мне причитающихся денег или высчитывать из шести фунтов, предназначенных, например, на мою кобылу.
Павел Строганов.
Р. S. Если Вы примете моё предложение, то сделаете приятное сразу трём людям: папа, самому себе и мне».
Повзрослевший Павел вышел из-под надзора ворчливого Ромма, который был не в состоянии согласовать теорию с действительностью. Однако горячий последователь и ученик Руссо в скором времени предал забвению все мысли о педагогике, чтобы сломя голову ринуться в ошеломляющий мир политики.
Революция
Плаксивая сентиментальность Жан-Жака Руссо и его расплывчатое отрицание практически всего того, что его окружало, казались после господства века рассудка с его точным мышлением желанным и безобидным разнообразием. «Ничего нет более прекрасного, чем то, что не существует», – заявил он. Возвещая будущее, кипение непредвиденных чувств и стихия разрушений устремились в вакуум, который возник из-за стремления к новым государственным формам правления, которые новые пророки допускали, представляли себе лишь после уничтожения всех старых форм, а также любых препятствий на пути, включая любой вид существования.
В соседней Франции всеобщая неудовлетворённость, провал любых нравственных ценностей, заразительное и дурманящее чувство глубокого волнения предсказывали скорые и основательные перемены.
