Общая атмосфера была такова, что «мораль» воспринималась как чисто японская альтернатива первенству закона на Западе. Это первенство делало закон до определенной степени «аморальным»: ведь закон, утверждал Куга Кацунан, карает и устрашает, но не вознаграждает и не направляет. Мораль в его понимании не поддается «научной логике», она постигается «японцами с помощью эмоций»
[208].
Чувства и эмоции объявлялись высшей ценностью, которой обладают только японцы. Японская мораль, японская поэзия и проза, японское искусство и эстетика начинают вносить весомый вклад в формирование образа «истинного японца». На свет появляется сотканная из мистического тумана японская загадочная душа, понять которую европеец не в состоянии. Такое понимание было царством аксиом, прагматичным европейцам с их страстью к теоремам там места не находилось.
Такое противопоставление Японии и Запада, эмоционального и логического делало «Манифест об образовании» руководством для почвенников, патриотов и националистов, хотя предлагавшиеся принципы общественного поведения были сформулированы еще в Древнем Китае. Точно так же, как и положение о приоритете морали над законом: благодетельный император управляет вовсе не с помощью закона, а с помощью морального императива. Однако упоминание о Китае было бы «непатриотичным», имя Конфуция в тексте указа не упоминалось. К тому же к этому времени Фукудзава Юкити и его сторонники провели такую мощную кампанию по дискредитации конфуцианства как врага развития и прогресса, что идеологи рескрипта сочли за благо «позабыть» про Конфуция. И оказались правы: даже ярый противник конфуцианства Токутоми Сохо заявил, что «Путь», о котором твердил манифест, содержит нормы, которым якобы следовали японцы до прихода конфуцианства и буддизма, что было высказыванием, как минимум, некорректным. Потому что до прихода этих учений обитатели архипелага жили по преимуществу в полуземлянках, не знали грамоты и ни о какой «японской морали» еще не задумывались.
К этому времени определяется одна из основных линий, вдоль которой японцы станут держать оборону против «тлетворного» Запада. Соблюдение законов важно, но с глубокой древности японские власти делали главную ставку на контроль за человеком со стороны коллектива. Раньше это была семья, деревня, цех ремесленников. Теперь в качестве такого «коллектива» выступали все жители страны. Их поголовная приверженность одним и тем же ценностям делала их японцами. Помимо наставника императора Мотода Накадзанэ, в подготовке текста указа принял активное участие и Иноуэ Коваси, один из творцов конституции. Но и он разделял принцип примата морали над законом. Он даже вычеркнул из проекта «Манифеста» положение о необходимости соблюдать конституцию и законы, которое, правда, все-таки вошло в окончательный текст
[209].
Скрепленному печатью Мэйдзи коротенькому тексту указа (225 знаков на одной странице) полагалось поклоняться, как привыкли поклоняться японцы своим предкам. В добрых традициях императорских указов этот рескрипт был написан чрезвычайно трудным для понимания языком, что, однако, не избавляло от необходимости заучивания его наизусть. Но поклоняться указу было легко. На практике это выглядело так: ученики слушают текст, низко склонив голову. Или же каждый преподаватель и ученик подходят к тексту указа и почтительно кланяются ему – точно так же, как кланялись японцы перед синтоистскими и буддийскими святынями.
Так же почтительно поклонились Мэйдзи и члены парламента, когда 29 ноября он открыл первую сессию. Гости, расположившиеся на галерее, стали первыми людьми, которым было позволено наблюдать за императором сверху. Мэйдзи зачел короткий указ, общий смысл которого сводился к тому, что достигнутый страной за последние годы прогресс обусловлен помощью предков императора. Не забыл он подчеркнуть и необходимость создания сильной армии и флота – «для поддержания мира внутри страны и за ее пределами». Обе палаты вручили Мэйдзи по заявлению, в которых пообещали свою верноподданническую помощь. Заседание проходило в только что построенном «временном» здании парламента. Члены верхней палаты подъезжали к парламенту в конных экипажах, большинство членов нижней палаты добиралось на рикшах. Но все они были подданными своего императора.
Нынешняя церемония открытия парламента, точно так же как и прошлогодняя церемония провозглашения конституции, была торжественной, но короткой. Все молчали, император зачел свой указ. В его присутствии говорить не полагалось. Самому монарху много говорить также не пристало, каждое его слово было на вес золота. Говоруны и краснобаи никогда не обладали в Японии высоким статусом. Говоруны – это актеры, едва ли не последние из последних на общественной лестнице. С образованием парламента к ним добавились публичные политики. Они говорили много, но их ораторские способности квалифицировались как «низкое искусство», они и правительство служили предметом яростных нападок со стороны газет и публики. Члены парламента нападали на правительство, главные посты в котором по-прежнему занимали выходцы из Сацума и Тёсю. Правительство огрызалось – оно воспринимало парламент как досадную помеху в своей работе государственной важности. Слова провоцировали новые слова, но для японцев символом верховной власти служило немногословие. Мэйдзи не произносил зажигательных речей перед толпами народа на площади и не вовлекался в партийные дрязги в парламенте. Несмотря на то что он стал по сравнению с прошлыми временами фигурой более публичной, степень этой публичности оставалась строго дозированной. Он стоял над схваткой, традиционно пребывая большую часть времени «над облаками», и только изредка «спускался с небес».
Каких бы взглядов ни придерживались публичные политики и публицисты, все они сходились в одном: для того чтобы страну стали «уважать» на Западе, необходимо расширить территорию Японии. Глаза горели, территориальная экзальтация принимала почти что анекдотические формы. В журнале «Нихондзин» Сига писал: в годовщины восшествия Дзимму на трон (11 февраля) и его кончины (3 апреля) «мы должны церемониальным образом хотя бы ненамного увеличивать территорию Японской империи. В каждый из этих дней наши военно-морские суда должны добираться до какого-нибудь ничейного острова, занимать его и ставить там японский национальный флаг. Если не обнаружится такого острова, можно ограничиться скалами и камнями. Кто-то скажет, что это детская игра. Это не так. Этот план будет не только полезен нашему флоту с практической точки зрения, ибо позволит ему приобрести опыт, этот план возбудит в деморализованном японском народе дух открытий».
История сложилась так, что японцы и правда имели совсем немного «пионерского» опыта. Члены «Сэйкёся» пытались на собственном примере приумножить его. Школьный друг Куга, Фукумото Нитинан (1857–1921), побывал в этом году на Филиппинах, строя планы по колонизации архипелага. В следующем году Миякэ Сэцурэй отправился в шестимесячное путешествие на юг. Он побывал на Гуаме, в Новой Британии, Австралии, Новой Каледонии, Новой Гвинее, на Филиппинах. Он искал хотя бы самый крошечный островок, у которого не было владельца – чтобы объявить его японским
[210]. Напрасно. Мир был поделен, открывать было больше нечего. Что оставалось?
