Идеологи и этнографы находились в плену метафоры гомогенности и единения, где многообразие представляется нежелательным отклонением от идеала и нормы. Они поступали в соответствии со своими установками, главной из которых было упрощение реального многообразия и сведение его к одному-единственному варианту. При таком подходе любое построение превращалось в миф. Его подсознательной основой было убеждение, что употребление одного и того же продукта приводит к появлению одного и того же человеческого типа. В данном случае – «настоящего» японца. Потребление риса приравнивалось к ритуальному совместному вкушению пищи, после которого все участники действа возвращаются к повседневности с горящими глазами единомышленников. При этом европейская культура стала характеризоваться как «культура хлеба». На глазах создавался «пищевой миф», который отделял японцев от других народов. Если в начале правления Мэйдзи основной акцент был сделан на лозунге «Даешь европейскую цивилизацию!», то теперь, после победы в недавней войне, Япония посчитала себя уже вполне цивилизованной. Теперь основная задача состояла в том, чтобы ощутить себя в рамках западной цивилизации уникальной единицей.
В рамках этого проекта по построению «рисоводческого мифа» создавался образ идеального крестьянина – трудолюбивого, скромного, честного, бережливого, мудрого своим природным умом, постоянного в привязанностях, верного своим семейным, соседским и государственным обязательствам. У этого проекта было множество сторонников, армия тоже поддержала его. Армейские чины утверждали, что деревенские юноши крепче телом, не рассуждают о «глупостях» и лучше слушаются командиров. В целомудренном крестьянстве искали и противоядие против рабочего движения и социализма. Многие интеллигенты, увлекшись идеями Толстого, тоже благожелательно отнеслись к проекту. Некоторые из них даже переселились на время в деревню. Почвенники заговорили о том, что единицей измерения японского государства является деревня. Эта деревня была символической и во многом придуманной.
Подавляющее большинство японцев не были потомственными горожанами, почти все они родились в деревне. Теперь слово «фурусато» – «малая родина» – было у всех на устах. Японские писатели раньше почти никогда не писали о деревне, теперь она все чаще становится предметом художественного изображения. Названия произведений Таяма Катай говорят сами за себя: «Фурусато», «Полевые цветы», «Сельский учитель»…
Конфуцианство считало земледелие основой государства, но оно превозносило скорее отрасль хозяйства, обращая мало внимания на самого крестьянина. Теперь японцы приступили к поиску положительного человеческого типа. Теперь они искали его не только среди героев прошедшей войны, но и среди представителей мирных занятий. Прежде всего, крестьян. Однако речь вовсе не шла о том, что один герой должен сменить другого, крестьянин – воина. Они сосуществовали. Теперь стали говорить не только о «Пути воина» («бусидо»), но и о «Пути крестьянина» («ногёдо»). Крестьянина, который выступал как хранитель традиций и ассоциировался с понятиями «земля предков», «занятия предков», «обычаи предков». Так крестьянин становился одной из составляющих «японского мифа». Олицетворением образцового крестьянина выступал Ниномия Сонтоку. До ремесленников, купцов и промышленников дело пока что не дошло. Социальный миф эпохи Мэйдзи осваивал шкалу социального деления эпохи Токугава в направлении сверху вниз.
Однако трудовая миграция подрывала саму основу прежнего деревенского быта – большую семью (иэ). Тоска по большой и дружной семье, по иерархии и «сильной руке» отца удовлетворялась за счет «сверхсемьи» – нации и государства во главе с императором Мэйдзи и его супругой Харуко. Акцент на мужском лидерстве в семье был вполне привычен, активная роль в социальном мифе матери являлась делом новым. Распространение наемного труда создало ситуацию, при которой отец участвовал в воспитании детей все меньше и меньше. Однако это не должно было подрывать его авторитета. Поэтому местные власти призывали матерей, чтобы они говорили своим детям: доброта отца – выше высокой горы. Отцам же предлагалось отзываться о материнском милосердии, которое глубже глубокого моря. Порядок и послушание в малой семье рассматривались как гарантия порядка и послушания в большой семье – государстве.
Создание и поддержание в работоспособном состоянии общенародных мифов представлялось актуальной задачей еще и потому, что, лишенные на время «высоких» милитаристских целей, простые японцы стали обращать больше внимания на свои собственные проблемы. Группки анархистов и социалистов будоражили «простой народ». В апреле газета «Хэймин симбун» опубликовала статью, в которой содержался призыв «ударить по отцам и матерям». Власти отреагировали адекватно – газету закрыли. Ведь бунт против родителей означал бунт против всей системы.
Японское правительство хорошо усвоило принцип: хочешь мира – готовься к войне. Япония по-прежнему опасалась России и наращивала вооружения, но воевать она не хотела. Готовясь к войне, 30 июля (17 июля по юлианскому календарю) этого года Япония подписала с Россией договор. В его открытой части говорилось о нерушимости границ Японии, России и Китая. Однако в закрытой части проводилось разделение сфер влияния. За Японией оставалась Корея и Южная Маньчжурия, за Россией – Северная Маньчжурия и Внешняя Монголия. Россия фактически согласилась с присоединением Кореи к Японии: за несколько дней до подписания договора король Коджон отрекся от трона, теперь на троне находился японский ставленник Сунджон.
Его восхождению на престол сопутствовали не слишком приятные для официальной Японии обстоятельства. В июне в Гааге открылась Вторая международная мирная конференция. Коджон тайно прислал на нее своих представителей, которые заявили о том, что договор 1905 года об установлении протектората над Кореей был навязан ей силой. Конференция решила запросить Коджона, так ли это. Но телеграмма, направленная королю, попала прямо на стол к Ито Хиробуми. После нелицеприятного разговора Коджон пробормотал, что никакой делегации в Гаагу не отправлял. Ито информировал об этом Гаагу, проблема была решена. Точно так же, как и судьба Коджона, которого заставили «добровольно» отречься от трона.
Азиатские лидеры национально-освободительного движения вначале восприняли победу Японии над Россией в качестве осуществления своих чаяний, как начало освобождения. Теперь многие из них стали понимать: в клуб европейских колониальных держав принята азиатская страна, политика которой ничем не отличается от других хищников. С тех пор как в 1903 году Окакура Какудзо патетически воскликнул: «Азия едина!», прошло совсем немного времени.
В октябре принц Ёсихито отправился в Корею – следовало загладить неприятное впечатление, которое осталось после инцидента в Гааге. Это был первый случай в истории Японии, когда наследник престола побывал за границей. Впрочем, теперь это была не совсем заграница. Сунджон слушался японцев, наследного принца Ли Юна (1897–1970) должны были вывезти в Японию в декабре. Официальной версией его приезда считалось «обучение», однако образованные люди прекрасно знали, что нахождение некоторых корейских принцев в Японии имело место еще в VI–VII веках и было разновидностью заложничества.
Чтобы никто в Корее не посчитал наследного принца заложником, Ёсихито и отправился в Корею. Его сопровождали принц Арисугава, адмирал Того Хэйхатиро и бывший премьер Кацура Таро. Ёсихито пробыл в Корее всего пять дней. Выходившая в Корее японская газета впервые опубликовала фотографию Ёсихито. Под ним были помещены портреты Того и Кацура. Все как один – в военной форме и с многочисленными орденами. Ёсихито любил «Песню странствий по миру», которая начиналась словами: «Собираясь посмотреть диковинные страны огромного мира…». Однако Корея оказалась его первым и последним заграничным путешествием. Идеологом корейского путешествия был Ито Хиробуми, другой такой возможности Ёсихито – увы – не представилось.
