Мэйдзи родился в эпоху господства военного сословия. С «реставрацией Мэйдзи» самурайское сословие было упразднено, но потомков самураев оказалось много, много больше, чем дворян в любой европейской стране. К тому же, в отличие от них, самураи не обладали земельной собственностью. Не получили они ее и в результате бурных событий «реставрации Мэйдзи». Будучи самыми образованными в стране, самураи перетекли на государственную службу, сформировав костяк административного, образовательного, полицейского и армейского аппаратов и привнеся в них самурайские ценности: дисциплину, порядочность, верность и воинственность. Мэйдзи закончил свою жизнь главнокомандующим, когда в результате осуществления всеобщего начального образования и всеобщей воинской повинности эти ценности были распространены уже на все общество. Мэйдзи начинал с осуждения самурайской морали, к концу его правления слово «бусидо» вновь обрело признаки респектабельности. Мэйдзи умер в обществе, которое было намного более милитаризованным, чем в год его рождения. Силовая составляющая этого общества возросла многократно. И ее вектор удалось направить вовне.
Здесь сыграл свою роль и присущий военным способ мышления, когда силовое воздействие рассматривается как наиболее «естественный» способ разрешения конфликтов, здесь сказалось и западное влияние. Запад в то время находился на вершине империалистического угара. Этот угар реализовывался в конкретных действиях и оказался заразен. Убеждение, что в этом мире правит сила, передалось и Японии. Может быть, это был главный урок, который преподал Японии Запад: нации подобны биологическим видам, в их борьбе побеждает сильнейший. Железные дороги, телеграф, заводы, образование, мораль, искусство – лишь техническое подспорье для достижения победы.
Установка на движение и прогресс могла бы – теоретически – вступить в непреодолимый конфликт с проектом по созданию национальной культуры. Однако этого не случилось. Европейское «новое» было объявлено преображенной формой японского «старого». Прием сработал. В длинной японской истории всегда можно было найти пример, который бы доказывал, что любая протоформа «нового» уже была когда-то явлена. Мир оставался созданным из пяти первоэлементов, из ян и инь, превращение одного в другое представлялось неизменной нормой. Стыдливость первых годов Мэйдзи, когда горячие головы предлагали японцам превратиться в клон европейцев, сменилась уверенностью, что Япония и японцы обладают рядом уникальных особенностей, которых нет ни у кого. Ландшафты и климат, рисосеяние и пищевая диета, искусство и синто, непрерывная императорская династия и неподражаемые моральные нормы позволяли утверждать: такого народа не существует больше нигде. Возразить на это было некому, поскольку западные народы тоже упивались своей неповторимостью. Японский этнонарциссизм не был пассивным, он привел в действие громадные людские массы, которые убивали друг друга, которые умирали, считая свою смерть достойным вкладом в общенациональное дело. Возразить на это было нечего, потому что любая страна, в конечном итоге, уникальна. И заставить ее потерять свою уникальность еще труднее, чем приобрести ее.
