Комэй поначалу ответил Иэмоти, что она обещана другому и, кроме того, у них разные матери, а потому, мол, он не волен отдавать ей приказания. Однако советники императора убеждали его в выгоде брака. Особенно старался Ивакура Томоми. Он говорил, что Кадзуномия сейчас – ценнее для двора, чем любые сокровища. Ведь этот брак увеличит зависимость сёгуната от императора – юного сёгуна будет легче убедить в том, что по всем важным делам следует консультироваться с Комэй. И тогда будет намного проще выгнать ненавистных иностранцев и вернуться к тому благословенному времени, когда страна была закрыта.
Аргументы звучали убедительно, Комэй распорядился отменить помолвку сестры. Для того чтобы позволить Тарухито «сохранить лицо», пришлось прибегнуть к «календарной» аргументации: Кадзуномия родилась в год «огненной лошади», а этот год чрезвычайно неблагоприятен для женщины, которая собирается вступить в брак. За исключением случая, когда она выходит замуж за человека, который родился в тот же самый год. Тарухито дал себя убедить, но Кадзуномия все равно не желала покидать Киото. Тогда Комэй предложил сёгунату отдать за Иэмоти свою единственную полуторагодовалую дочь. Если же сёгунат отвергнет его предложение, ему ничего другого не останется, как отречься.
Как мы видим, Комэй часто использовал угрозу отречения в качестве аргумента в дискуссиях с его оппонентами из Эдо.
Копию текста с отречением показали Кадзуномия, она прониклась чувством собственной вины и. согласилась. Но только при соблюдении нескольких условий. Она не покинет Киото, пока не справит семнадцатую годовщину кончины своего отца Нинко, которая наступит через два года. Кроме того, она пожелала жить в Эдо в точно таком же доме, как и в Киото.
Требования самого Комэй к сёгунату оказались более серьезными. Помимо условий, поименованных Кадзуномия, он настаивал на разрыве отношений с иностранными державами. Кроме того, сёгунату следовало представить дело так, что брак заключен не в интересах дома Токугава, а в интересах всей страны и должен послужить единению аристократов и военных. А еще император просил оказать помощь тем людям, которые потерпели материальный ущерб в результате начавшейся торговли с Западом.
Последний пункт требует пояснений. Дело в том, что с приходом европейцев в стране началась инфляция. Раньше в Японии серебро обменивалось на золото в пропорции 5:1. А в Китае, который в то время был самым оживленным торговым центром на Дальнем Востоке, это соотношение равнялось 15: 1. И потому европейские купцы, большинство из которых базировалось в Китае, стали завозить в Японию мексиканские серебряные доллары (в то время они служили для Дальнего Востока международной валютой) и обменивать их на японские золотые монеты. Медная монета в Японии, в представлении европейцев, тоже была очень дешева. Согласно торговым договорам, обменный курс был фиксированным. Спрос на золото внутри Японии стал ажиотажным, оно вздорожало, что сказалось на общем индексе цен. Кроме того, точно так же как и в Китае, самыми популярными среди западных торговцев товарами оказались шелк и чай. На долю шелка-сырца приходилось более 80 процентов японского экспорта. Однако мелкие японские производители оказались не в состоянии удовлетворить возросший спрос. Вздорожавшие шелк и чай «потянули» за собой цены и на другие товары. На самом деле объем международной торговли был невелик, но экономика Японии не могла выдержать даже этого.
Этот год примечателен тем, что сёгунат впервые делегировал за границу официальную миссию. Она отправилась в начале года в Америку – ту страну, которая сыграла наибольшую роль в «открытии» Японии. Главной целью был обмен ратификационными грамотами по торговому договору 1858 года, но одновременно японцы поставили перед собой и другую задачу: посмотреть своими глазами на ту страну, которая доставила Японии столько неприятностей и унижений. Миссию возглавлял Синми Масаоки, управитель провинции Будзэн, в нее входило около 80 человек из 10 княжеств. Был там и мелкий самурай Фукудзава Юкити (1835–1901), которому предстояло сыграть в будущем огромную роль в просвещении японцев относительно того, что это такое – западная цивилизация.
Теперь даже трудно себе представить тот трепет, который испытывали члены миссии перед отплытием. Все они впервые покидали пределы Японии. Они вообще стали первыми японцами, которые пересекли Тихий океан. Заместитель посла Мурагаки Норимаса вспоминал, что в VII–VIII веках, то есть более тысячелетия назад, японские посольства время от времени отправлялись в Китай, но Китай – близко, а Америка находится там, где «день и ночь поменялись местами». А члены его миссии – первые из обитателей «божественной Японии», которые – с тех пор как разделились Небо и Земля – получили повеление достичь этой страны на самом краю света, а потому бремя ответственности давит тяжелым грузом на грудь.
Бремя и вправду было тяжелым – никакого опыта общения с иностранцами на их территории ни у кого не было. Начать хотя бы с того, на каком языке следует написать послание американскому президенту? Обсуждались три варианта: английский, китайский (язык дипломатической переписки для Дальнего Востока) и японский. Остановились на последнем, хотя терминология еще не была выработана и потому послание вышло трудным для понимания даже для самих «дипломатов».
А что следует взять с собой в длительное путешествие? В списке погруженного на борт особое место занимает еда: зерно, бобы, соевая паста и соевый соус, чай, соления и, разумеется, сакэ. Сакэ взяли из расчета пять черпаков (около 90 мл) в день на человека. Воду настоятельно рекомендовалось экономить. А ведь она требовалась не только для питья. И не только для «обычного» бритья. Все члены миссии были самураями, а «прическа» самурая – это бритый лоб, который следовало поддерживать в постоянно-блестящем состоянии.
Кано Эйтоку. Львы (конец XVI в.)
Первая официальная встреча с иностранцами состоялась в Гонолулу, где посла принял король Гавайев. Его роскошные украшения и шитые золотом одежды произвели на скромных японцев впечатление избыточности, что дало повод сравнить его с ожившей скульптурой владыки рая будды Амиды.
Хотя членам миссии рекомендовалось не выходить в город, любопытство взяло свое и несколько молодых людей отправились в дансинг. Декольте, голые женские плечи, золотые эполеты, шум, гам, какие-то престранные, дикие па. Нет, японцам европейские танцы решительно не понравились. Один из членов миссии сравнил танцоров с «бабочками, которые обезумели при виде цветов». Когда несколько позже японская делегация в полном составе побывала в Вашингтоне, ее пригласили на бал. Он произвел на Мурагаки чудовищное впечатление, из которого он сделал важные культурологические выводы: «Мужчины и женщины двигались парами по комнате кругом, ступая на цыпочки и сообразуясь с музыкой. Они были похожи на мышек, которые не в состоянии остановиться. В этом не было ни вкуса, ни очарования. Было смешно видеть, как огромные юбки женщин надувались при поворотах, как если бы это были воздушные шары. Не подлежит сомнению, что эта нация не знает, что такое порядок и ритуал; весьма некстати, что главный министр должен приглашать посла другой страны на такое действо. Мое недовольство безгранично: они не знают уважения по отношению к порядку, церемонности, долгу. Единственное, что извиняет полное отсутствие церемонности, – это то, что именно так они понимают дружбу»
[23]. Пение же европейцев напомнило ему собачий лай.
