Вы знаете народ — непостоянен он,
То ненавидит вас он, то в вас влюблен.
Но хватит о них; те, о ком Вы мне сообщаете, находятся в Париже. Сегодня честные люди, которые еще остались в городе, уезжают в Руан, и, в сущности, мы остаемся одни. Но что поделаешь, так уж получается. Я была бы рада, если бы мы поселились неподалеку от Вас, тем более что нам грозят скорым восстанием. Мы умираем только раз, к тому же в нашем ужасном положении меня успокаивает мысль, что, если меня не станет, никто ничего не потеряет, разумеется, кроме Вас, если Вы по-прежнему питаете ко мне дружбу. Возможно, душа моя, Вы удивитесь, узнав о моих страхах: но если бы Вы были здесь, Вы бы, без сомнения, разделяли их. Можно было бы рассказать Вам, в каком состоянии находится наш город и каково здешнее брожение умов. Прощайте, дорогая, я заканчиваю, ибо перо мое отказывается более писать. К тому же я и так запоздала с этим письмом: торговцы намерены выехать сегодня. Прошу Вас, передайте мадам Луайе мои самые почтительные и искренние уверения. Тетушка просит меня передать Вам и Вашей матушке, что воспоминания о Вас ей по-прежнему дороги. Не стану повторять, что и я по-прежнему нежно люблю Вас».
«Мы умираем только раз, к тому же в нашем ужасном положении меня успокаивает мысль, что, если меня не станет, никто ничего не потеряет». Арманда Луайе уверяла, что этими словами ее подруга выразила мысль об иллюзорности собственного существования. Вокруг шла борьба сил анархии и порядка, и Шарлотта видела, что гнев и ярость, охватившая народ, свергнувший власть короля, теперь порождают хаос и насилие. Восхищаясь героями древности, совершавшими подвиги во имя восстановления свободы и законов, попранных тиранами, Шарлотта не могла не видеть, что окружавшие ее «герои» предпочитали сбиваться в толпы и, возмущаемые подстрекателями, безнаказанно убивать и учинять погромы. Подобно персонажам Корнеля, она хотела жить высокими интересами государства, но где это государство?
Любовь к отечеству всегда была важна,
Но благу общему должна служить она
[43].
В июле 1792 года в Париже, а потом и во всей Франции стал известен манифест герцога Брауншвейгского, в котором австрийский и прусский монархи выражали намерение положить конец «анархии во Франции» и восстановить власть короля. В ответ парижане потребовали низложения монарха. В начале июля Законодательное собрание приняло декрет «Отечество в опасности!», предложенный жирондистом Верньо, и объявило всеобщую мобилизацию. Отменили празднование очередной годовщины взятия Бастилии. Полки федератов, представителей провинций, прибывшие в Париж со всех концов страны на торжества, отправлялись на фронт, провожаемые братскими напутствиями парижан. Полк марсельцев принес с собой гениальную «Песню Рейнской армии», сочиненную Руже де Лилем и вошедшую в историю под названием «Марсельеза». Федераты, задержавшиеся в столице, вместе с парижанами приняли участие в восстании 10 августа, в результате которого ненавистный монарх был свергнут и вместе со всей семьей препровожден в превращенный в тюрьму замок Тампль. Назначили выборы в Национальный конвент.
Какие мысли обуревали в это время мадемуазель Корде? Скорее всего, она приветствовала падение монархии; наверное, в ней вновь проснулась надежда на возможность создания справедливой Республики, где правят мудрые законы, а не кровожадный охлос. Но вести, доходившие из столицы, становились все тревожнее. На политической сцене воздвигли машину для отсечения голов, придуманную доктором Гильотеном
[44] из гуманных побуждений — дабы отменить жестокие средневековые способы казни. Гильотен был уверен, что его машина послужит совсем недолго, а потом добродетельная республика смертную казнь отменит вовсе. Он не мог предположить, что республика, основанная на добродетелях, а не на правах граждан, не сможет обходиться без истребления собственных граждан. «Революция подобна Сатурну: она пожрет своих детей», — с грустью заметил Верньо. Оружием против тирании становился деспотизм свободы.
Принятый 3 июня 1791 года декрет, предложенный якобинцем и просветителем Лепелетье де Сен-Фаржо, о казни «посредством отсечения головы» впервые реализовали посредством гильотины 25 апреля 1792 года на Гревской площади: в этот день привели в исполнение приговор, вынесенный грабителю и убийце Пеллетье. Созданный после 10 августа трибунал для расследования преступлений аристократов и монархистов велел перевезти гильотину на площадь Карузель, что напротив Лувра. По мнению судей, «эта площадь, бывшая театром преступления, теперь должна была стать местом искупления». 21 августа казнили первого политического преступника, аристократа Кольно д'Ангремона, а 23 августа — еще двоих: преданного королю Лапорта и монархически настроенного журналиста Дюрозуа
[45]. Национальная бритва, как прозвали гильотину, стала, поистине, символом равенства, уравняв в смерти и короля, и нищего.
Марат пробудил в душе народа демона убийства, превратив чернила и типографскую краску в кровь бесчисленных врагов. Друг народа советовал щадить только «мелких должников», «воришек» и «зачинщиков потасовок». К Марату прислушивались, врагов казнили, а он стремительно отыскивал новых. Ибо если не будет изменников, не будет заговорщиков, с которыми надо бороться, как продолжать революцию? «В основе всех революционных суждений лежало понятие заговора. Существование заговора никто не доказывал, он был словно математическая аксиома, и соответственно, на ее основании, как вытекающее следствие, по закону были приговорены сто тысяч невиновных», — писал современник революционных событий Жан Франсуа Лагарп. Стратегию заговора принимали многие, а опытный политик Бриссо в одном из своих выступлений откровенно признался, что он боится только одного: «…что нас не предадут. Нам нужны великие измены, в них наше спасение. Великие измены опасны только для предателей; народу же они будут очень полезны». А для «великих изменников» Жюльен предложил соорудить гильотину, способную за один раз отсекать сразу семь голов — чтобы поскорее покончить с многоглавой гидрой контрреволюции.
Вокруг «мадам Гильотины» сложилось своеобразное «женское общество» — знаменитые «вязальщицы» Робеспьера. Они были везде — у подножия эшафота, в Конвенте, в клубах, на улицах. Они осыпали отборной бранью неугодных им депутатов, швыряли огрызки яблок в идущих на казнь аристократов. От них иногда пахло водкой, но они никогда не выпускали из рук вязания. Говорят, это было не просто вязание, а зашифрованные донесения, иначе говоря, доносы: количеством петель и особым узором вязальщицы «записывали» имена и приметы тех, кто казался им подозрительным, а потом доносили на них в Революционный трибунал. Парижская коммуна приплачивала им за оскорбления осужденных, возможно, платила и за доносы. Подобно тому как, по свидетельствам очевидцев, Национальная казна тайно платила тем, кто в трагические дни сентября убивал узников парижских тюрем, — по 12 ливров за человека.
