Но не только об этом ее дневник. Перед нами стенограмма распада нравственных норм, и мы видим, как блокада ломала людей, вытравляла у них чувство сострадания, делала безразличными, жестокими и корыстными. Каждый мечтал выжить — и менялись представления о чести и порядочности, и возникала мысль о том, что жить было бы лучше и сытнее, если не делиться с родственниками-иждивенцами. Лена боится в этом признаться даже самой себе, но голод терпеть трудно, а искушения возникают все чаще и чаще.
И одна из самых горьких и стыдных для Лены записей — строки об ожидании смерти Аки, близкой подруги ее приемной матери, жившей в их семье. «Это будет лучше и для нее», — пишет Лена. И тут же ужасается самой себе: «Я сама не знаю, как я могу писать такие строки».
Лена Мухина оказалась на границах времен — войны и мира, детства и юности. Без всяких переходов она шагнула в жизнь страшную и беспощадную — оглушенная ею, не успев оглянуться и проститься со своим прошлым, не умея смягчить наступившего ужаса. Она хотела изучить «до атома» всю природу. И создать книгу о первой любви и дружбе. И поехать в горы, на море. И иметь альбом с красивыми фотографиями. И купить килограмм черного хлеба и пряников, обильно полить их маслом. И испечь пирожков с картошкой, мясом, капустой, морковью. Как ребенку, ей всего хотелось — и ничего не удалось. Она осталась на границах времен — по-детски непосредственная, не признающая авторитетов, не терпящая несправедливости, стремящаяся к чувственному, красочному, необычному.
«И будет тебе, барышня, в жизни твоей через мужа твоего разлюбезного счастье тебе превеликое. И будешь жить припеваючи. Злых дней не ведаючи» — так нагадала ей цыганка. Не сбылось. Ни мужа, ни детей у нее не было. Перебивалась случайными заработками. Часто болела. Многие годы не могла уехать из общежития.
«Милый мой бесценный друг, мой дневник. Только ты у меня и есть, мой единственный советчик. Тебе я поведываю все мои горести, заботы, печали. А от тебя прошу лишь одного: сохрани мою печальную историю на своих страницах, а потом, когда это будет нужно, расскажи обо всем моим родственникам, чтобы они все узнали, конечно, если они этого пожелают». Эту запись Лена сделала в конце апреля 1942 года. Сразу эвакуироваться ей не удалось. Она слабела и думала, что не спасется, — и боялась обрушить на ближних пережитое ею горе, не хотела, чтобы они тяготились ею… «Если они этого пожелают», — в деликатной оговорке умирающей девочки мы отчетливо видим проявление несломленного духа, победившего в самое бесчеловечное время.
Сергей Яров
Блокадный дневник Лены Мухиной
Считай потерянным для себя тот день, когда ты не узнал ничего нового, не научился ничему полезному!
Каждый может стать ловким, сильным, мужественным. Для этого нужно только одно — воля!
Воля побеждает.
Волевой человек — это человек настойчивый, упорный.
Человек не рождается смелым, сильным, ловким. Этому он учится настойчиво, упорно, как и грамоте.
Сегодня 22 мая
Я легла спать в 5 часов утра, всю ночь учила литературу. Сегодня встала в 10 часов и до без у 1/4 1-ого зубрила опять поганую литературу. В без 1/4 1 пошла в школу.
У подъезда вижу — стоят наши Эмма, Тамара, Роза и Миша Ильяшев, уже сдали и счастливые такие. Желают нам счастливого пути. Я поздоровалась с Люсей Карповой и с Вовой. Звонка на урок еще не было, мы ожидали в зале. В нашей группе все наши мальчики, кроме Вовки Клячко. Я спросила Вову, успел ли он все повторить. Он сказал, что не все, я бы хотела еще что-нибудь ему сказать, но он пошел к своим мальчишкам.
Прозвонил звонок, мы поднялись по лестнице и вошли в класс. Все очень волновались, я же была спокойна, так как была уверена в том, что провалюсь: биографии все перепутались, даты тоже. Кроме того, я не успела даже прочесть некоторое. Надо отдать справедливость, что я за себя меньше волновалась, чем за других.
Явные описки исправлены без оговорок, однако лексические и стилистические особенности текста дневника сохранены. Пунктуация дана согласно современным требованиям русского языка. В квадратные скобки заключены недостающие слова или части слов. Отдельные неразобранные слова обозначены в тексте знаком (нрзб.).
В постраничных примечаниях оговорены ошибки, имеющие смысловое значение, неразборчиво написанные в тексте слова, а также недописанные предложения. Краткие комментарии, предназначенные для уточнения некоторых реалий военной, в том числе блокадной, жизни и деятельности ленинградцев даны в конце дневника. — От публикаторов.
Мы сели с Люсей за предпоследнюю парту. А перед нами сели Леня, Яня, а в середине Вовка. Начали вызывать. А я больше думала о Вовке, чем о испытаниях. И не то что я за него волновалась, нет, даже хотела б, чтоб он провалился. Нет, мне хотелось с ним общаться, с ним разговаривать, чувствовать на себе его взгляд и вообще как можно ближе быть к нему. Если б он провалился, то он был бы грустный и печальный, а я так люблю видеть его таким. Когда он печален, мне кажется, что он так близок, хочется положить ему руку на плечо, утешить его, чтоб он посмотрел в глаза и ласково, признательно улыбнулся. И сейчас он был так близко, вот немного протянешь руку и дотронешься до его локтя, который он положил на нашу парту. Но нет, мне не решиться на это, он так далек, сзади сидят девочки, они поймают мое движение, рядом с ним сидят его товарищи. Они заметят, что-нибудь подумают, и тогда это будет не то, не то. Что не то? Сама не знаю. Я сидела, подпершись руками, и так, чтобы никто не видел, следила за Вовой. Нет, не следила, а так просто смотрела на него. Мне доставляет удовольствие и большое удовлетворение смотреть на его спину, на волосы, на уши, на нос, на выражение лица. Вова сидел вполуоборот, смотрел на отвечающего Димку и изредка переговаривался то с Я ней, то с Леней. Хоть бы раз ко мне оглянулся. Почему с Янькой и Леней переговаривается и переглядывается, а со мной как будто меня нет. Но нет, куда мне до них: Вова не девочка, я не мальчик. И потом разве я исключение, ведь с другими девочками он же тоже не переглядывается. Я на минуту забылась, уткнув голову в парту. Но когда опять взглянула на него, нет, не могу, чего я боя[ла]сь, он, дорогой Вовка, совсем такой, как тогда в театре, и в том же костюме, и улыбка та же. Мою робость как рукой сняло, и вот его-то я люблю больше всех других, подумала я, нисколько не смутилась от таких мыслей. Я подвинула к себе Люсину тетрадь с программой по литературе и написала на обложке: «Желаю тебе сдать на отлично». Толкнув его за локоть, я придвинула к нему написанное. Он сразу же обернулся, и, вероятно, ему это было приятно, он весь просиял и пожелал мне того же. Я издала что-то нечленораздельное и мотнула как-то головой, я этим хотела показать ему, что уверена, что провалюсь.
Потом меня вызвали, я села на вторую парту, ни разу не обернувшись на ребят, так что не видела Вовку и не знаю, интересовался ли он моей участью. Я сидела и знала, что за мной сидят еще не вызванные ребята и Вовка. Мне так хотелось бы, чтобы Вова в это время думал бы обо мне, беспокоился. Может быть, это так и было. Право, не знаю. Вскоре вызвали и его, он сел передо мной.
