Франсуа Вийон — поэт и бродяга, ученый лиценциат и вор — он прожил короткую, но разнообразную жизнь, был судим за убийство и ограбление, дважды приговорен к повешению и погиб по воле темного случая, оставив стихи, смешанные из богохульства, нежности, цинизма и горького сознания собственного бессилия.
Роман Франсиса Карко столь же неканоничен, как и жизнь Франсуа Вийона. В нем нет обычного сюжета и героев. Пустоты и топтанья на месте, недоговоренность отношений, скачки в сторону, возвращения к каким-то исходным пунктам, — всю эту сложную и путаную траекторию… прослеживает Ф. Карко с добросовестностью историка и талантливого мастера слова.
Журнал «Звезда», 1927, № 4
(А. Островский)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I
К вечеру после бесконечно долгого октябрьского дня, затканного молочным туманом и словно бы оцепенело застывшего, на Париж налетел влажный ветер. Он дул с запада. Тотчас же все флюгера на крышах послушно развернулись, а Сена потемнела и покатила под мостами желтоватые свои воды в противоположную сторону — против течения.
Еще не смеркалось.
Возле Штале
[1] перед массивными низкими воротами стояли зеваки и глазели, как с Малого моста съезжает эскорт вооруженных всадников. Конские подковы звонко цокали по мостовой. Зеваки называли друг другу имена знакомых стражников; зрелище это привлекало все больше народу, и вскоре на маленькой площади, по правую сторону которой высились три башни тюрьмы, а по левую — портал Большой скотобойни, собралась толпа, вполголоса обсуждавшая, что за злодеев ведут под таким конвоем.
— Это разбойники, — объявил горожанин, стоявший в первом ряду. — С ними только так и надо.
— Разбойники и всякие прохвосты, — уточнил его сосед.
— Точно! — радостно согласился горожанин. — Видите! Вот чем кончается злодейская жизнь.
Он указал пальцем на одного из десятка преступников, окруженных пешими стражниками, которого, по всей видимости, звали Жаке Легран; во всяком случае, именно так несколько раз окликали его какие-то незримые люди из толпы.
— Интересно, что он натворил? — протянул горожанин.
Из толпы прозвучал голос:
— Ракушка! Ракушка! Жаке, держи воду в клюве!
Но Жаке, руки которого, как и у остальных, были связаны за спиной, похоже, не слышал; он даже не повернул головы.
Раздался короткий смешок, и чей-то радостный голос произнес:
— Лучше быть здесь, чем напротив!
— Еще бы! — воскликнул горожанин. — Полностью согласен.
— Посмотреть в стороны — это можно, — послышалось в ответ. — Но упаси меня Господь самому испытать все это, а главное, да сохранит он мне в целости мои ноги…
Слова эти произнес щуплый черноволосый и вертлявый школяр лет семнадцати от роду по имени Франсуа де Монкорбье. Он жил на улице Сен-Жак, у своего дядюшки мэтра Гийома де Вийона, каноника церкви святого Бенедикта, который его вырастил и воспитал. Мэтр Гийом владел домом по соседству с церковью, который был известен под названием «Красная дверь»; у Франсуа там была собственная комнатка, где стояли сундуки, стол, скамьи, таз для умывания и была полка с толстенными книгами. Кровать под пологом была узкая и жесткая, спать на ней было неудобно, но мэтр Гийом считал, что именно на таком ложе и должно вкушать отдых юнцу, дабы он не слишком много валялся на ней и не разнеживался. Впрочем, улица с ее радостями и неожиданностями, досконально известными Франсуа, привлекала его куда больше, чем сладкий сон; сколько раз, бывало, валяясь на кровати, даже не раздевшись, он переживал свои приключения, а потом весь день не столько предавался учению, сколько зевал да мечтал о развлечениях, что ждут его в городе.
Настоящая жизнь начиналась вечером, когда Франсуа де Монкорбье встречался со своими друзьями. День подошел к концу, и люди мирно прохаживались вдоль прилавков и по мосту Менял, мимо окон домов, за которыми, несмотря на поздний час, писцы и их подручные при свечах все еще что-то корябали на листах бумаги и пергамента. Звонили к вечерне; мужчины, женщины, девушки, почтенные горожане, купцы раскланивались друг с другом, останавливались, вступали в беседу, а дети, посланные за вином или горчицей, напевая, несли кувшины и горшочки. В домах хозяйки готовили ужин. В воздухе витал запах сала и капусты, и когда в кварталах появились вечерние глашатаи и громогласно возвещали, что начинается второй обход стражи, люди прощались и потихоньку расходились по домам.
Правда, только те, что постарше; молодые же, с вожделением поглядывавшие на служанок, расходиться не торопились. В большинстве своем все они знали друг друга; сбившись веселыми компаниями, они с хохотом и криками преследовали девиц и думали только о развлечениях. Среди этих шумливых молодых людей Ренье де Монтиньи, принадлежавший к благородному роду из Буржуа, выделялся приятной внешностью. Наряд из тонкого сукна с разрезными рукавами подчеркивал его природную изысканную стать. В бархатной шляпе и щегольских башмаках с острыми загнутыми носами и без задников, он спокойно и беззаботно разгуливал по городу днем и ночью. Приятели, даже самые богатые, завидовали ему, и хотя у Монтиньи с деньгами всегда было туго, он плевал на это. Франсуа де Монкорбье, нищий школяр, неизменно ходивший в вытертой одежде, не раз слышал рассказы Монтиньи про то, как тот устраивается, когда наступает пора расплачиваться, и ему было страшно лестно, что такой человек удостаивает его своей дружбой.
Каждый вечер они встречались на Еврейской улице и прохаживались, пока к ним не присоединялся их третий товарищ, который при встрече неизменно приветствовал их одними и теми же словами:
— Вот вы где! А я вас ищу.
Звали его Колен де Кайё, он был сыном слесаря из квартала Сен-Бенуа. Коротконогий, крепко сбитый, с тяжелыми, сильными руками, он обладал какой-то особой манерой разглядывать проходящих девок — еще не разу не было, чтобы после его взгляда они не обернулись. Но Колен лучше, чем кто другой, знал, чего стоят парижские девки и торговки, и когда Франсуа пытался завести о них разговор, он сурово обрывал его:
— Помолчи! Ты еще молокосос и ничего не смыслишь. Ясно? Чтобы как следует разбираться в таких делах, нужно время и опыт…
— Только и всего?
— А еще, — суровым голосом отвечал Колен, — нужно уметь различать добро и зло.
