— Да не дрейфь ты, — успокаивал во время таких драк Ренье, видя, как Франсуа дрожит всем телом. — Попробуй-ка этого пойла. У него превосходный привкус виноградной кожицы и кремня.
— Точно, — подтверждал Франсуа.
Он прихлебывал вино, чтобы скрыть страх, и думал о мэтре Гийоме: ведь схвати его стражники, дяде вмиг станет известно, как он проводит ночи. К тому же воспоминания о Марион, от которой он все еще ждал вестей, наполняли его глухой тревогой. Франсуа не знал, любит ли он Марион, а открыться никому не решался. Но ее образ вызывал жаркое томление во всем теле, и Франсуа частенько сожалел, что Монтиньи предпочитает проводить время в кабаках за винопийством, хотя куда лучше было бы, если бы он повел его на улицу Макон к Марион и там бы они от души порезвились.
Однако Монтиньи, у которого в подружках была девка из публичного дома, куда захаживали богатые купцы, не испытывал ни малейшего желания появляться в обществе другой девицы, потому что об этом сразу бы стало известно Жаннетон. Он хранил ей верность, по крайней мере внешне, чтобы ни в чем не терпеть недостатка и пользоваться ее денежками; несмотря на молодость, он уже вступил в возраст, когда больше думают о выгоде, чем об удовлетворении страстей, и потому никак не мог взять в толк, почему Франсуа частенько поглядывает на него с таким недовольным видом.
— Ну вот, он уже спит, — с досадой бросил Ренье и, встряхнув приятеля, громко крикнул чуть ли не в ухо: — Эй, Франсуа, проснись!
— Да я не сплю, — буркнул тот.
— Нет, спишь. Просыпайся.
Встав из-за стола, Монтиньи предложил:
— Пошли. Я тебя провожу. Пора.
Понурив голову, Франсуа брел следом за Ренье, стараясь идти как можно медленнее, в надежде, что вдруг случайно им повстречается Марион, но этого не случилось, и он уже просто не знал, что думать.
Каждый день он вставал спозаранку, чтобы не возбудить у каноника подозрений, и в мыслях у него была только эта женщина, а когда приходил на улицу Фуар, где Жан де Конфлан преподавал ему и множеству других школяров логику, философию Аристотеля, грамматику, синтаксис, то витал в облаках, и никакого проку от занятий не было. Хотя был уже конец ноября, и до первых экзаменов оставалось меньше четырех месяцев. Но Франсуа было наплевать. Он лениво отвечал со скамьи на вопросы наставника — иногда правильно, чаще неверно, путая то немногое, что сумел ему вдолбить заботливый дядюшка, — и оставался совершенно безразличен и к порицаниям, и к похвалам. Этот затхлый зал на улице Фуар был ненавистен ему. Неистребимый запах грязи, гнилой соломы, которую стелили на пол, сырости, немытых тел вызывал тошноту, и Франсуа, чтобы не думать о нем, вспоминал сладостный аромат той, которую никак не мог забыть, которую любил. Потому что он и вправду любил ее. Только ее. Страстно желал, и никто на целом свете, кроме Марион, не нравился ему.
Когда Колен возвратился в Париж и увидел Франсуа, то удивился, что у того такой унылый и мрачный вид.
— Что с тобой? — спросил Колен. — Ты заболел?
Франсуа все начистоту рассказал ему.
— Ладно, я этим займусь, — не раздумывая, заявил Колен и отправился на улицу Макон, велев школяру ждать поблизости. — Стой тут, и если я позову, прибегай.
Вышел Колен из каморки меньше чем через четверть часа, невозможно злой на Франсуа, и сообщил:
— Твое место занято, хахаль ты моченый! У нее уже есть другой.
— Как так?!
— А вот так! — рявкнул Колен. — Другой. Ты проворонил ее.
И сплюнув с презрительным видом, он завернул такое богохульство, что пристыженный школяр плелся за ним, не раскрывая рта, пока они не встретились с Монтиньи.
— Ты видишь этого… — показав пальцем на школяра, чтобы еще больше унизить его, начал Колен свой рассказ про то, какой олух этот Франсуа.
Но Франсуа решил, что с него хватит слушать насмешки Колена. И вообще, он больше не намерен терпеть, что с ним обращаются как с последним сопляком. Да еще из-за чего? Из-за Марион! Тоже мне, большое дело! Кто она такая, эта девка? Дерьмо, даже меньше, чем дерьмо! Да плевать ему на нее! Ладно, он ее упустил, но быстренько найдет другую. Когда пожелает. Нет ничего проще.
— Ну-ну! — ухмыльнулся Колен. — Если ты возьмешься за дело так же, как с ней, сомневаюсь, что у тебя что-нибудь получится.
— Посмотрим, — холодно ответил Франсуа.
Ренье принялся успокаивать их. Ссориться при первой встрече! В своем ли они уме? А Колену что, делать больше нечего, как шпынять Франсуа из-за истории с бабой? Что за дурь обуяла его?
— Во-первых, — объявил школяр, — я вытянул у Марион два экю. Можешь спросить у Ренье.
— С этого надо было начинать, — буркнул Колен. И протянув школяру черную мозолистую руку, сказал: — Давай пять! — Но при этом сверлил Франсуа жестким взглядом, как бы принуждая ответить на его жест.
После примирения Колен и Ренье принялись толковать о каких-то своих делах, причем говорили на языке, которым пользовались, когда не хотели, чтобы посторонние поняли их. Франсуа слушал их, улавливал какие-то обрывки разговора, но общий смысл оставался для него темен, и в конце концов он вздохнул:
— Да что это за язык такой?
Чуть позже друзья покинули Франсуа, и он с тяжелым сердцем вернулся домой; он никак не мог понять, то ли он страдает от измены Марион, то ли из-за размолвки с Коленом. Она страшно огорчила его, бесила, лишала спокойствия, и он мысленно поклялся, что заслужит не насмешек, а похвал этого парня, который всегда все говорит напрямик.
«Он здорово взбесился, — переживал Франсуа. — Но разве я виноват?»
Нет, Колен был не прав. А потом они с Ренье бросили его и ушли, даже не попрощавшись. Франсуа чувствовал себя оплеванным. Ночью он не спал, а в последующие дни словно бы утратил вкус к жизни. Неделя тянулась медленно, часы ползли в каком-то изнеможении, и казалось, время вот-вот остановится. Из своей комнаты Франсуа выходил, только чтобы отправиться на улицу Фуар, на занятия в университет, и вид у него был такой усталый, такой несчастный, что мэтр Гийом даже испугался. Но Франсуа не желал посвящать дядюшку в причину своих страданий. Он не отвечал на его расспросы, всячески избегал его; у него пропал аппетит, и так продолжалось до того утра, когда Франсуа вдруг пришла мысль, что, пожалуй, вовсе не мрачное настроение Колена в тот день повинно в том, что он внезапно заплакал из-за Марион, и потом неожиданно он понял причину.
— Ну конечно же, — бормотал он, размазывая по лицу слезы и стыдясь их, — я просто утратил рассудок.
В тот же вечер он подошел в кабаке к Колену и откровенно сказал ему:
— Колен, я знаю, что стою немногого, но я понял, и мне это пошло на пользу.
Колен возразил ему:
— Парень, ты стоишь больше, чем ты думаешь.
— Возможно, так оно и будет, если ты мне поможешь.
