Франсуа всего трясло. Ему было так жалко эту несчастную, которой вскоре займется палач, что на миг у него возникло ощущение, будто это у него на шее затягивается петля. Ренье шепнул ему:
— Франсуа, обопрись мне на руку.
Но Франсуа не слышал его. Все, что он видел вокруг себя — людей, пасмурное небо, а справа Монмартрский холм, — имело видимость реальности, но реальность эта была для него так невыносимо тягостна, что он ужаснулся, оттого что стоит здесь среди множества людей, с жадностью ожидающих неведомо чего.
Равнина и округлые деревца на ней были освещены блеклым, расплывчатым светом; то был нереальный неподвижный свет, какой иногда снится во сне. Доспехи лучников, стоящих вокруг эшафота, отражали его, но не сверкали. Свет этот вызывал у Франсуа чувство, будто все, что тут есть, происходит не наяву, и ему казалось все удивительным, и чем больше он удивлялся, тем ощущение сновидения усиливалось, становилось острей и как бы исподтишка заполняло его.
— О! Колокола! — раздался чей-то голос.
Франсуа вздрогнул.
— Колокола! — повторил он.
Звук колоколов как бы разрядил напряжение и в то же время породил такую обостренную тревогу, что вся толпа содрогнулась. Мужчины и женщины, оборотясь к стенам Парижа, напряженно смотрели на провал ворот Сен-Дени между двумя башнями и ждали.
— Вон они, — сказал Колен, хлопнув Франсуа по плечу.
Из города верхом выезжала процессия, окруженная таким же неимоверным скоплением людей, что и здесь, на равнине, — людей любопытствующих, сбившихся в толпу и испытывающих чувство некой особой дурноты. Лучники разгоняли толпу, освобождая проход, процессия медленно приближалась, и теперь уже можно было разглядеть всадников в ярких одеждах, покачивающихся в такт поступи своих коней. Большинство сразу узнало их. В основном то были приставы и стражники парламента; с суровым и неприступным видом они ехали в пять рядов следом за прево
[13], облаченным в красное. Конь его был покрыт красной попоной, доходящей почти до самых копыт.
А впереди этой группы, которая то вдруг останавливалась, то снова продолжала движение, не теряя строя, ехала в окружении лучников повозка. В ней везли двух приговоренных — ту женщину и одного мужчину. Женщина, «простоволосая, облаченная в длинную рубаху, с ногами, связанными веревкой выше колен», бледная, стояла, вцепившись рукой в ограждение повозки, и, не отрываясь, смотрела на виселицу.
Франсуа разглядел ее, когда повозка, окруженная вооруженными, закованными в латы людьми, подпрыгивая на ухабах, проезжала шагах в тридцати от него. Из-за иссиня-черных волос ее лицо казалось еще бледней, чем на самом деле, а в глазах, которые она не сводила с виселицы, не было ни страха, ни ужаса, но читалась такая сила, что женщины в толпе, глядя на нее, крестились и шептали:
— Господи помилуй!
Франсуа готов был броситься к ней, но Колен, следивший за ним, схватил его за рукав.
— Ты что! — хрипло прошептал он. — Ты же ничего не сможешь сделать. Будь благоразумен. Здесь не то место. Да послушай ты меня! Что ты собираешься делать?
— Отпусти!
— Нет! — отрезал Колен.
Франсуа перешел на крик:
— Отпусти меня! Отпусти!
— Перестань! — рявкнул Ренье.
Он помог Колену справиться с Франсуа, и тому, как он ни вырывался, пришлось подчиниться друзьям. Да и как бы он смог вырваться? Удерживаемый Коленом и Монтиньи, он был стиснут в толпе, где каждый становился на цыпочки, чтобы лучше видеть. Франсуа хрипло, тяжело дышал. Тупо, как пьяный или внезапно вырванный из сна человек, он смотрел на эшафот, на который как раз поднимались палач и его подручный, готовые исполнить то, что им положено. У Франсуа было ощущение, будто его гнетет какая-то чудовищная тяжесть. Его вновь охватила дрожь, она все усиливалась и вскоре колотила его так, что Колен и Ренье, переглянувшись, ослабили хватку. Но Франсуа даже не заметил этого. Он трясся, всхлипывал и порой плачущим голосом произносил какие-то неразборчивые слова.
— Что он говорит? — спросил Колен.
Ренье в ответ мотнул головой в знак того, что не понимает, а Франсуа, для которого затянувшееся ожидание казалось невыносимой пыткой, все так же трясся и стучал зубами.
Наконец палач поднялся и помог взойти на эшафот приговоренным, которых сзади подталкивали лучники, и теперь их видела вся толпа. По ней пробежал глухой ропот, сменившийся мертвой тишиной, и судебный пристав стал читать приговор. Рядом с цыганкой стоял лишь один приговоренный, второй будет повешен одновременно с ним у ворот Сен-Жак. Выглядел он совершенно невозмутимым. Его подвели к виселице и казнили первым не без некоторого даже изящества. Лицо Франсуа, наблюдавшего за казнью, было мертвенно-зеленым. Настал черед женщины, ноги у которой были по-прежнему связаны. Палач подошел к ней, подхватил на руки и поставил под виселицей. И тут вдруг всем стало очевидно, какая она стройная, как прелестно сложена. Многие мужчины отворачивались, другие же, напротив, тянулись на цыпочках, чтобы лучше ее разглядеть. Франсуа зажмурил глаза, потом снова открыл и с каким-то невыносимым ужасом пристально следил, как цыганка вытягивала шею, когда ей надевали петлю; при этом почти неслышно он быстро-быстро повторял:
— Женское тело… Женское тело…
— Да заткнись ты! — зло бросил ему Колен.
Но даже он, несмотря на всю свою очерствелость, ощутил ледяной холод, бегущий по спине, когда палач, вздернув цыганку, склонился в поклоне и медленно выпрямился.
— Идемте отсюда, — с трудом выдавил из себя Монтиньи. — Пошли, Франсуа!
— Франсуа! — окликнул школяра Колен.
— Возвращаемся в город, — произнес Ренье.
Толпа в безмолвии влекла их за собой.
Конные стражники, составляющие эскорт господ из парламента, без всяких церемоний прокладывали дорогу в толпе. Иногда чья-нибудь лошадь начинала ржать, всхрапывала, но всадник успокаивал ее, и она снова шла ровным шагом.
— Смотри, — сказал Колен, — сколько вооруженных людей. Тоже зарабатывают свой хлеб.
— Да, бесчестьем, — бросил Ренье.
— Зато работа непыльная, — заметил Колен.
Франсуа брел с ними, стиснув зубы, и больше они не обменялись ни словом. По улице Сен-Дени, многие обитатели которой остались в домах и теперь разглядывали толпу, троица друзей вошла в Париж. Возле рынка Колен свернул влево на большую улицу Сен-Мартен, по которой они все в том же мрачном настроении дошли до реки… Там Колен, у которого был задуман некий план, предложил зайти куда-нибудь перекусить и заодно выпить, чтобы прийти в себя. Франсуа и Ренье не имели ничего против. Франсуа согласен был на все, готов идти куда угодно, хоть на край света. Он был до того потрясен, что даже не понимал, где находится. Ему все еще чудилось, будто он по-прежнему стоит в толпе, окружающей виселицу, и ошеломленно смотрит на тело, судорожно дергающееся в петле. Похолодевший, внутренне оцепеневший, он видел только это тело, такое нежное, такое хрупкое. Одно-единственное. Тело женщины, что будет вот так висеть много дней, сперва окостенеет, станет твердым, а потом начнет пухнуть, и из него потечет вонючая жижа, прежде бывшая жизненными соками. Это было донельзя отвратительно: тело женщины, что, натягивая веревку всем своим весом, продолжало медленно, почти незаметно вращаться вместе с ней. Отвратительно и возмутительно. Однако Франсуа испытывал не только отвращение. Он чувствовал что-то наподобие любви и жалости к этому насильственно умерщвленному телу, и когда веревка закручивалась и раскручивалась с тихим шорохом, который можно услышать, если приложить к ней ухо, Франсуа казалось, будто это звуки, свидетельствующие о том, что тело продолжает жить и готовится к тайному действу, что с чуть слышимым урчанием будет совершаться в нем. А может, он это знал? Да, пожалуй, знал, как знал смрад, что приносит летом ветер от Монфокона
[14]. При воспоминании об этом смраде все внутри у него переворачивалось, но вскоре ощущение вони снова заместилось образом цыганки, и Франсуа горько сожалел, что она мертва.
