— Ты еще совсем зеленый, — сказал Ренье.
— Наверно.
— Марго — женщина и предпочла бы, чтобы ты ее нарисовал в более привлекательном свете.
— А как?
— Ну сравнил бы ее с какой-нибудь знатной дамой, как заведено.
— Да?
— Да, — подтвердил Ренье. — И это чистая истина. Женщины не больно-то любят, когда их изображают такими, какие они есть. Им нужны восхваления.
— Не понимаю, — задумчиво и с полнейшей серьезностью промолвил Франсуа. — Какие восхваления? Вроде тех, что нам вдалбливали в школе — замшелые от древности и до того нелепые, что стоит их произнести, и все покатятся со смеху?
— Они самые, — кивнул Ренье.
Но растерянность и огорчение Франсуа тронули его, и он произнес почти шепотом:
— Ты сочинил отличные стихи. Они выразительные, яркие, в них чувствуется жизнь. Продолжай писать, но уже не про Марго. Стихи принесут тебе новые радости. Ты — поэт, это я тебе точно говорю. Главное, верь в себя, и придет день, когда тебя будут не ругать, а прославлять.
— Ты так думаешь?
— Да. Твое имя станет знаменитым, стихи твои будут заучивать наизусть, а дамы и молодые люди, заводя разговор, станут начинать его с вопроса: «А вы знаете Франсуа де Монкорбье?»
— Ты шутишь!
— Франсуа де Монкорбье! — торжественно повторил Ренье.
Но Франсуа взял его за рукав, отвел в сторонку и смущенно признался:
— Мое имя теперь не Монкорбье.
— Как так?
— Я сменил его. Франсуа де Монкорбье не слишком благозвучно, и его трудно запомнить. Но если ты сложишь первые буквы каждого стиха посылки: «В зной и мороз…» — то узнаешь имя, которое я взял.
— И что же это за имя?
Франсуа продекламировал посылку баллады, и Монтиньи сложил новое имя.
— Ну, что ты на это скажешь? — поинтересовался школяр.
— Ага! — кивнул Ренье. — Виллон
[19]! Ты прав, малыш. Оно куда лучше и сразу ложится на память. Но что на это скажет твой дядюшка мэтр Гийом? Ведь ты присвоил его фамилию.
— А! — махнул рукой Франсуа. — Он и не узнает.
Глава VIII
Тайком от дяди Франсуа сочинял баллады и читал их Антуану и Ренье, потому что после той, первой, Марго относилась к нему с неприкрытой враждебностью. То были стихи изрядно похабные, необычные и уморительные; в них школяр живописал разных типов, встреченных на улицах и в харчевнях, чьи странности просто взывали выставить их в смешном виде. Монтиньи восхищался ими. Что же до Антуана, он был достаточно умен, чтобы понимать; обида Марго продлится недолго, и в его же интересах не портить отношения с Франсуа.
— Терпение, — твердил он. — Ей надо время, чтобы отойти.
— И она вернется ко мне?
— Она просто умирает от желания вернуться, — уверял толстяк. — Уж я-то ее знаю. Обида мешает ей сделать шаг тебе навстречу, но ты не должен торопить ее, иначе все испортишь.
— Хорошо, — кивнул Франсуа. — Ты дал хороший совет.
И действительно, прошло совсем немного времени, и Марго подсела за стол Франсуа, словно между ними не было ссоры, и велела Антуану подать вина.
— Выдержанного? — осведомился тот, хотя и сам знал, из какой бочки нацедить вина, чтобы вспрыснуть их примирение. — Бегу!
— Поторопись! — крикнула ему вслед Марго.
Франсуа наблюдал за ней.
— Ты имеешь что-нибудь против меня? — спросила она с удивившей его покорностью.
— Нет, — мотнул головой Франсуа.
— Вот и славно. Тогда придвинься. Да придвинься же! — прошептала Марго, притягивая к себе школяра. — Поцелуй меня.
Франсуа выполнил ее пожелание без особого энтузиазма. Марго вовсю притискивала его к себе, отвечая на каждый его поцелуй десятью своими, но тут’ он легонько оттолкнул ее и спросил с принужденной улыбкой:
— Как тебя понимать, Марго? То ты пренебрегаешь мной… а тут вдруг снова подлещиваешься… Что это за игра?
— Любовная.
— Неужели?
— Да, — отвечала кабатчица, у которой холодное поведение возлюбленного лишь разожгло страстное желание вновь завоевать его. — Не отталкивай меня. Это причиняет мне боль.
— Ну-ну, — ухмыльнулся Франсуа. — Ты мне преподала хороший урок.
Марго нежно обняла школяра и, положив голову ему на плечо, шепнула:
— Что тебе подарить, чтобы ты опять стал со мной таким же ласковым, как прежде?
— Поговорим об этом позже, — неожиданно для себя ответил Франсуа.
Однако он был очень ласков и внимателен с Марго, потому что из погреба поднялся Антуан и поставил им на стол кувшин вина, хлеб и сыр.
В ту же самую ночь, когда Франсуа и Марго забыли про свою ссору, пришел какой-то человек и сообщил Колетте, что Колена арестовали в «Яблоке» и доставили в Шатле. Колетта заголосила, расплакалась, а Жаннетон, беспокоившаяся за Ренье, потребовала от вестника рассказать, как это произошло.
— Колену не повезло, — уклончиво ответил посланец. — Стражники, переодетые купцами, затеяли с ним игру в кости на выпивку, и Колен не заподозрил их. Ну и погорел.
— Да ты все не о том, — прервала его Колетта, которую все пытались успокоить. — Что говорили стражники?
— Они поймали его на том, что он плутует, — отвечал пришедший. — И тут же накинулись на него, стали вязать, да только не сразу им это удалось. Он им здорово врезал, ну а потом они ему. — И чтобы Колетта поняла цель его прихода, добавил: — Нужны будут деньги.
— Знаю, — кивнула Колетта.
— Ему нужна постель, еда, пока его не переведут из Шатле в какую-нибудь другую тюрьму: он заявил, что он клирик и потому подлежит суду епископа. Двадцать пистолей. Это немного.
— Я принесу их, — сказала Колетта.
— Завтра.
— Что будешь пить? — поинтересовалась Колетта, утирая слезы.
Франсуа не мог прийти в себя от удивления.
— Двадцать пистолей? — переспросил он.
— Такова цена, — подтвердила Жаннетон. — До Ренье у меня был другой дружок, и когда его взяли, мне пришлось выложить точно такую же сумму, чтобы помочь ему.
Посланец ел с отменным аппетитом, а Колетта беседовала с ним и наполняла его кружку, как только она пустела. Время было позднее. С улицы кто-то из ночной стражи, обходившей квартал, несколько раз стукнул кулаком по ставне, напоминая хозяину, что тот не вправе вести торговлю ночью. Антуан зевал. Марго объявила, что пора в постель, но тут явился Ренье.
