— Ну как? — встрепенулся Франсуа. — Открыли?
— Пока нет, — хмуро ответил Ренье. — Замки не поддаются.
— А что Колен?
— Помогает.
И действительно, когда Франсуа вернулся в ризницу, оба занимались сундуком: Колен держал крышку, а Маленький Жан спокойно и сосредоточенно копался отмычкой в третьем замке, который никак не хотел открываться.
— А, это ты, — увидев Франсуа, бросил Колен. — Иди сюда. Подержи.
Сам же он, сменив Маленького Жана, вставил в замочную скважину новую очень тонкую отмычку, почти сразу же вытащил, взял другую, вставил, и вдруг лицо его просияло.
— Ну? — бросил Маленький Жан.
Колен подмигнул, улыбнулся, и Франсуа, который каким-то шестым чувством ощутил, как язычок замка стронулся с места, кивнул Маленькому Жану.
— Пошло! — подбодрил тот Колена, у которого весь лоб был усеян каплями пота. — Давай, не боись!
— Поддался! — воскликнул Колен внезапно охрипшим голосом. — Раны Христовы, получилось!
Он отодвинул Франсуа в сторону, открыл сундук, сунул туда обе руки и извлек сперва кипу каких-то бумаг, а следом мешок из грубой холстины.
— Вот он, родименький! — радостно произнес он.
Франсуа побежал позвать Ренье, а потом они вчетвером, сидя на полу, сосчитали добычу. На каждого вышло по сто двадцать экю. Это было просто здорово! Каждый получает сто двадцать золотых экю; правда, из них они решили заплатить Табари и скинуться на завтрашнюю пирушку.
— А что с сундуком? — спросил Франсуа.
Маленький Жан сложил туда бумаги, которые разлетелись по полу, запер замки, и через несколько минут вся четверка была уже по другую сторону стены, где их дожидался Табари.
— Ну что? — нетерпеливо осведомился он.
В ответ Колен рявкнул:
— Плащи? Где плащи? Давай их живей сюда! А решетку ты собираешься унести или так и оставишь ее здесь у стены?
— Сейчас унесу, — опешил Табари.
— Ну так делай быстрей, лопух!
Табари торопливо схватил решетку, отнес ее в дом, где ее заранее приглядели, возвратился с плащами и робко поинтересовался:
— Так что, ничего не вышло?
— Не твое дело! — отрезал Колен.
— Но почему?
— Потому.
— Но я же имею право знать, — жалобно возразил Табари, который боялся, что ему ничего не заплатят.
Колен вытащил нож.
— Право? Какое такое право? — зловеще ухмыльнулся он.
Приставив к животу Табари острие ножа, Колен посоветовал ему, если он дорожит своей шкурой, заткнуться и следовать за ними.
— Хорошо, хорошо, — запричитал Табари.
Правда, по дороге Колен выдал ему обещанные деньги и пригласил прийти завтра на пирушку, после чего велел всем разойтись по домам, чтобы не возбуждать подозрений, и тут же нырнул в темный проулок.
Погода выдалась на следующий день прекрасная. Франсуа позавтракал с каноником, а днем отправился в квартал Кордельер, где его поджидала мать. Он был в веселом, радужном настроении и сообщил матери, не вдаваясь, впрочем, в объяснения, что месяца на два, на три отправляется в далекое путешествие. Старушка очень огорчилась, даже всплакнула, но Франсуа, занятый своим планом, не стал с ней спорить и в тот же вечер оповестил мэтра Гийома, что покидает Париж.
— Нашел время, ничего не скажешь, — удивился каноник. — Ты что, сделал какую-нибудь глупость?
— С чего вы взяли?
— А иначе зачем тебе уходить?
Франсуа глянул на него, пожал плечами, поднялся к себе в комнату, потеплее оделся и с преотличным аппетитом отправился перекусить. Встретив Ренье, он сообщил ему о своем намерении.
— Колен тоже так решил, — сказал Ренье. — Вы вместе уходите?
— Значит, Колен тоже?
— Ты куда отправишься? — поинтересовался Колен, когда Франсуа отвел его в сторонку для разговора. — Я, например, в Орлеан.
— Значит, выходим вместе?
— Так куда ты идешь?
— В Анже, — с заговорщицким видом ответил поэт. — У меня там имеется еще один дядя, он аббат, и, надо думать, деньжата у него водятся. В случае чего, поможешь мне?
— Договорились, — хлопнул его по плечу Колен.
Никто не спал в домах, всюду горели свечи; на улицах, в харчевнях, в церквях, сквозь витражи которых изливался яркий разноцветный свет, было полно людей, и время от времени раздавался перезвон колоколов. За несколько минут до полуночи начался праздничный трезвон. Пошел снежок. Рождество! Франсуа и его друзья изрядно под мухой направлялись в «Яблоко», распевая песни; иногда шутки ради они пытались окружить девиц, идущих в церковь, и те со всех ног удирали от них. Рождественские песнопения, небесная музыка и рокот органов создавали на острове Сите праздничное настроение, но все эти звуки перекрывал громовый голос главного соборного колокола, размеренные удары которого разносились по всему городу.
— Прощай! Прощай! — в такт ему приговаривал Франсуа.
Никогда еще у него не было такого приподнятого настроения. Он обращался к людям и к вещам, приветствовал их, походя импровизировал стихотворные строчки, потом снова возвращался к ним, придавал ритм, а когда друзья удивились, чего это он так разрезвился, бросил им:
— Ничего странного. Разве не естественно накануне отъезда написать завещание.
— Ты пишешь завещание? — усмехнулся Маленький Жан. — Тогда не забудь в нем и меня.
— Слушайте!
Я, Франсуа Вийон, школяр,
В сем пятьдесят шестом году,
Поостудив сердечный жар
И наложив на мысль узду,
И зная, что к концу иду…
[33]
— А дальше? — поинтересовался Колен, когда Вийон вдруг умолк.
Нашел, что время приглядеться…
— А дальше пока нет, — с сожалением сообщил Франсуа.
Оставив незаконченной первую строфу, он перешел к следующей:
Под Рождество, глухой порой
Жестокой ледяной зимы,
Когда слыхать лишь волчий вой
И в дом к теплу вернуться мы
Спешим до наступленья тьмы,
Избавиться замыслил я
От кандалов любви, тюрьмы,
Где страждет днесь душа моя.
Маленький Жан широко раскрыл глаза.
— Что это ты несешь про тюрьму? — пьяно пролепетал он. — Тебя пока не посадили. А насчет твоей души…
— Что же?
