— Быть может, — поинтересовался герцог, — это из-за того, что вас лишили жалованья?
Франсуа промолчал. Он поднял взгляд на старика герцога, который, зябко кутаясь и поставив ноги на грелку, сидел в кресле и с улыбкой смотрел на него, вздохнул и неопределенно развел руки.
— Я вас понимаю, — с чувством произнес герцог. — Жизнь моя клонится к закату…
— О, ваша светлость!
— Нет, нет, не возражайте. Она давно уже идет к концу, а вы, вы должны жить своей жизнью и следовать туда, куда она вас влечет. Это вполне естественно. А все эти люди, что окружают меня здесь и помогают мне в моих развлечениях, по сути, не живут. Вы достойны лучшей участи… И все-таки, — в голосе Карла Орлеанского проскользнула нотка затаенной печали, — остерегайтесь себя.
— Да, я знаю, — пробормотал Вийон.
— Вы можете зайти так далеко, пасть так низко, что, когда спохватитесь, будет уже поздно, — продолжал герцог. — Как видите, я неплохо осведомлен о вас.
Через день в зале поэтических состязаний состоялось большое празднество в честь Франсуа, и Карл Орлеанский, желая дать ему возможность блеснуть, предложил всем сочинить балладу вот с таким зачином:
У родника от жажды я стенаю.
Франсуа пристроился в нише окна, из которого за деревьями и аллеями парка виден был синеватый горизонт, Луара, зеленеющие поля, небо, и задумался над этим стихом, который мог бы стать девизом всей его жизни. В тишине слышался только скрип перьев по бумаге. Фреде с лихорадочным блеском в глазах повторял, отбивая ритм ногой:
— У родника от жажды я… У родника…
«С чего он может стенать! — с недоумением подумал Франсуа. — У него все есть, и он всем доволен. Разжирел, как боров. И жажды ему бояться нечего… он знает, где раздобыть вина».
Мэтр Атезан, который долго сидел и кусал ногти, вдруг осведомился, следует ли придерживаться общих понятий или же можно, используя тонкие намеки, живописать картину собственных вожделений.
— Делайте, как вам угодно, — услышал он в ответ.
Вийон сосредоточился. Все эти рифмоплеты вызывали у него какое-то странное тягостное чувство, но тут к первой, заданной герцогом строке присоединилась вторая, он начал писать, и первая строфа получилась на удивление легко. Он думал о жизни, что вечно обманывает его, о своих невзгодах, о жестокой судьбе, которая всякий раз, когда он думает, что ускользнул от нее, осаживает его, точно насмехаясь, и эти мысли словно бы вдохновляли его, помогали находить нужные слова.
Он перешел ко второй строфе:
В бесспорное я веры не питаю,
За явь охотно принимаю бред, —
быстро завершил ее, приступил к третьей, потом к посылке, в которой, следуя идее, предложенной Карлом Орлеанским, позволил себе потребовать жалованье, затем кое-что выправил, уточнил некоторые строки и стал ждать, когда закончат остальные участники состязания, чтобы вручить герцогу свою балладу.
Чтение открыл сам герцог, и все стали слушать сочиненную им преснятину. Едва он закончил, раздались возгласы: «Ах! Прекрасно! Прекрасно! Как это тонко! Как изысканно! Очаровательно! Прелестно! Замечательные стихи!» Все просто заходились от восхищения. Рукоплескали. Просили герцога прочесть еще раз. Франсуа сидел с угрюмым лицом. И от герцогского пустословия, и от этих фальшивых преувеличенных восторгов ему было муторно, противно; он опасался, что его баллада — а читать ее должны были в самом конце — не будет иметь успеха. Не менее трепетно было воспринято окружающими сочинение мэтра Атезана, и Франсуа стало стыдно, оттого что человеческая глупость может дойти до такой степени, но тут снова установилась тишина, он стал слушать и в совершенном изумлении прошептал:
— Нет, это невозможно. Это ни в какие ворота не лезет.
Фреде надулся от важности. Полуприкрыв глаза, он легонько покачивался в такт своим стихам; он наслаждался ими, как неким божественным яством.
— Мой черед, — сказал себе Франсуа, а вокруг него все продолжали восторгаться и кадить фимиам толстяку Фреде. — Ну что ж, сейчас все переменится.
— Тише! — прозвучал чей-то голос.
У родника от жажды я стенаю,
Хочу сказать «Прощай!» — кричу «Привет!».
Чужбина для меня — страна родная.
Надеюсь там я, где надежды нет;
Хулу нежданно шлю хвале вослед;
Лишь тем одушевляюсь, что мертво;
Смеюсь сквозь слезы Бог весть отчего.
Студь жжет меня…
Раздался негромкий ропот одобрения; все повернулись и смотрели на Франсуа.
Студь жжет меня, жара бросает в дрожь.
Нагой, как червь, я славлю щегольство,
Отвсюду изгнан и повсюду вхож
[43].
— Великолепные стихи, — медлительно произнес Карл Орлеанский.
Фреде закашлялся. Герцог продолжил чтение; после каждой строфы он останавливался, смотрел, какое впечатление она произвела на зал, и только потом переходил к следующей, и Франсуа, пораженный, что балладу его слушают без смеха и издевательских комментариев, облегченно вздохнул.
— Видите, как он усовершенствовался, — негромко бросил Фреде.
А герцог уже читал посылку, и Франсуа ждал, когда он дойдет до строчки:
Что я могу? Что? Жалованье брать.
Его беспокоило, как она будет воспринята, и действительно Фреде ахнул, словно бы от негодования, и объявил:
— Ну вот! Этим он все испортил.
— Я так не думаю, — сухо сказал герцог. — Франсуа Вийон превзошел всех вас.
С этими словами он подошел к Франсуа и, взяв его под руку, промолвил:
— Не обращайте внимания на дурное настроение Фреде, оно вполне объяснимо.
— Но неужели это не покоробило вашу светлость? — попытался оправдаться Фреде.
— Ничуть.
— И все-таки упоминание о жалованье…
— Он получит его, — отрезал Карл Орлеанский. — Мэтр Атезан! Так вот, мэтр Атезан… насчет жалованья… прошу вас, удвойте ему жалованье.
Глава XVII
От пребывания в Блуа у Вийона осталось лишь одно приятное воспоминание: о том майском утре, когда в радужном настроении и с туго набитым кошельком он покинул этот город. Нет, он и вправду был счастлив. Теперь ему ни перед кем не нужно отчитываться в своих вкусах, фантазиях, переменах настроения, слабостях. Он свободен от всех этих Фреде, Атезанов и даже от самого герцога, чья неимоверная страсть к поэзии едва не отбила у Франсуа охоту писать стихи… Франсуа понимал, что совершил безрассудный поступок, но тем не менее радовался, что совершил его.
