— Дядюшка! — рыдал Франсуа. — Помогите мне, не бросайте меня. Примите меня опять к себе, а то я не знаю, что со мною будет. Мне страшно. Спасите меня.
Увы, было уже слишком поздно. Напрасно мэтр Гийом продал небольшой виноградник, что был у него поблизости от монастыря Нотр-Дам-де-Шан, а в Париже принадлежащую ему халупу, которая находилась неподалеку от церкви святого Бенедикта, Франсуа ничего не делал для собственного спасения. Он опять стал водить компанию с Пишаром, опять не ночевал дома, пьянствовал, шатался по кабакам. А тут его еще постигло тягостное разочарование. Перне де ла Барр — единственный из его друзей, который ни в чем не добился успеха, — как-то нашел его; они заговорили о Марте, и Перне отзывался о ней в крайне презрительных выражениях. Марта, как и Катрина, тоже пустилась во все тяжкие, и де ла Барр, который собирался взять ее в жены, вынужден был с ней порвать. Что ж, такова жизнь. Франсуа был страшно потрясен и огорчен, узнав такое о Марте. А на следующий день он встретил ее и следовал за ней тайком до кладбища Вифлеемских младенцев, где она подцепила какого-то мужчину и ушла с ним. Боже, какая мерзость! Вийон в одиночестве бродил между могилами до самого вечера. Он был подавлен, обескуражен, на душе было отвратительно. С тех пор он взял привычку каждый день приходить на кладбище в надежде, что, может быть, увидит там Марту. Но она там больше не появлялась, и он, чтобы убить время, прогуливался под аркадами монастыря, где росписи, представляющие Пляску мертвецов, наводили его на самые мрачные мысли. Он разглядывал на стенах адский хоровод скелетов с косами на плечах, скелетов, что весело скалились и плясали вокруг него. Так значит, смерть, она во всем? Везде? Франсуа видел ее, чуял, кружил вокруг нее, как пес, что вышел на след, предчувствовал, подманивал и не противился ей. Да и стоит ли противиться… Он даже сочинил такие стихи:
Даруй, Творец, по смерти мир
Тому, кто длил существованье
Без крова и без пропитанья…
[56] —
как будто уже пришел его последний час, и вставил их в поэму после эпитафии себе:
Сражен Амуровой стрелой,
В могиле этой вечный сон
Вкушает днесь школяр простой
Рекомый Франсуа Вийон
[57].
Правда, иногда на него снова накатывало, тянуло к прежней жизни, и в такие периоды он поражал Пишара рассказами о Колене де Кайё, которому оба они да и все остальные в подметки не годились. Но после этих рассказов настроение у Франсуа портилось, и он, весь во власти воспоминаний, читал всем, кто готов был его слушать, строфу из одной своей баллады, в которой вспоминал казненного друга:
Красавцы, розы с ваших шляп
Вам снимут вместе с головою,
Коль в краже уличат хотя б,
Не говоря уж о разбое.
Сержанты набегут гурьбою.
Суд живо сделает свое…
Так помните, шутя с судьбою,
Пример Колена де Кайё
[58].
И нужно было как следует накачать его вином, чтобы он хоть немножко успокоился. Однако чем дальше, тем такие вот внезапные и непонятные смены настроения становились чаще. К тому же Франсуа мучил чудовищный кашель. Он страшно исхудал, и, бывало, когда начинал читать в «Телеге» свои баллады, его было почти не слышно: до того у него стал слабый голос.
— Тебе бы надо полежать дома, — как-то заявил Робен Дожи, пригласивший Франсуа поужинать и выпить. — Мы будем к тебе приходить, и ты будешь читать нам свое «Завещание».
— Вот еще! — возмутился Франсуа.
Однако Пишар и Ютен дю Мустье закричали, что Дожи говорит дело и что сегодня они отправят Франсуа спать пораньше, хочет он того или нет.
— Я сам уложу тебя в постель, — объявил Пишар, — и буду за тобой ухаживать. А нужно, так мы все трое пойдем.
— Правильно! — воскликнул Дожи. — Только чего откладывать? Пошли прямо сейчас.
Они шагали по улице Сен-Жак и, дойдя до харчевни «Мулица», увидели свет у мэтра Фербука, епископского нотариуса; Пишар подошел к окну и постучал в него, а когда один из писцов поднял голову и осведомился, что им надобно, со смехом крикнул:
— Хотим сторговать вам парочку-другую клистиров!
— Погоди! Сейчас я вам за них уплачу! — крикнул в ответ писец.
— Чем заплатишь?
— Пошли отсюда, — бросил Франсуа.
Однако Пишару не хотелось прекращать забаву, и он смачно харкнул на окно. Франсуа решил не ввязываться и пошел.
— Куда ты, Франсуа? — с недоумением позвал его Дожи. — Погоди немного.
А у дома нотариуса полным ходом шла драка. Писцы всем скопом набросились на Пишара, пытаясь его связать, но он отбивался, размахивая ножом. Мустье вступился за друга, но писцы его схватили и с радостными воплями поволокли к дому.
Тут появился сам мэтр Фербук, с яростью набросился на Мустье и сбил беднягу с ног.
— Ах, ты так! — взревел Пишар.
С криком: «Бей! Смерть им!» — он набросился на писцов, а в это время разъяренный Ютен дю Мустье вскочил на ноги и нанес мэтру Фербуку несколько ударов ножом. Тот упал, обливаясь кровью; Пишар и Мустье, видя, что они натворили, со всех ног бросились наутек и скрылись в одном из темных переулков. Перепуганный до смерти Дожи пустился бежать по улице Матюрен.
— Вот не везет! — в отчаянии простонал Вийон. — Ну и влип же я! Что ж теперь со мной будет? Теперь меня арестуют за чужую вину…
Так оно и случилось. Франсуа схватили и доставили в Шатле, где передали для суда и следствия мэтру Пьеру де ла Деору, который без лишних разговоров приказал сразу же подвергнуть его пытке водой. Он был обречен. Ему зачитали приговор, гласящий, что он «будет удавлен до смерти посредством повешения на виселице города Парижа». Как ни странно, но Франсуа отнесся к этому крайне спокойно.
— Придется смириться, — стоически произнес он. — Видно, мне на роду написано быть повешенным, и рано или поздно это должно случиться.
Пораженный тюремщик непонимающе смотрел на него, и тогда Франсуа прочитал ему маленькое стихотвореньице, которое он сочинил в качестве своего предсмертного слова:
Я — Франсуа, парижский хват,
И смерти жду, отнюдь не рад,
Что этой шее объяснят
Сколь тяжек на весу мой зад
[59].
— Amen
[60]! — промолвил тюремщик.
