Плашкоут стукнулся бортом о доски причала. Не дожидаясь, пока его возьмут на швартовы, Муравьев, как мальчишка, перемахнул через поручни, поскользнулся на обросших инеем досках, но устоял и устремился навстречу бежавшей к нему жене.
Словно юные влюбленные, они обхватили друг друга — не только руками, а, казалось, всем телом, и замерли в счастливом оцепенении, испытывая невероятное наслаждение от столь тесной близости, от восторженного обладания друг другом, ничуть не менее сладкого, чем интимное обладание. Да оно, по сути, и было интимным, хотя вокруг сновало множество людей, но что им эти люди — они видели только друг друга, что им окружающий мир, если все, что нужно, заключено в их сияющих любовью глазах.
Они даже забыли поцеловаться — так и пошли, бок о бок, бережно, словно боясь потерять, поддерживая друг друга.
Катрин привела мужа в заезжую избу, где они останавливались во время своего первого путешествия в Камчатку. Там у нее была комнатка, еще две занимали другие проезжающие, но по случаю прибытия генерал-губернатора их быстренько куда-то переселили, и вся изба вмиг стала гостиничными апартаментами — с гостиной, спальней и кабинетом. В гостиной их ждал накрытый стол, но они не обратили на него внимания, а прошли сразу в спальню и плотно закрыли дверь.
Стряпуха и горничная девка долго бесстыже прислушивались, но ничего не услышали и потому разочарованно пили на кухне чай, шумно втягивая жидкость из блюдец и хрумкая кусковым сахаром.
— Как ты жила без меня и как тут оказалась? — спросил Николай Николаевич, когда они утолили первый голод и расслабленно лежали в подушках, держась за руки.
— Жила на Кузнецовской заимке, в обществе Васятки и Лены Молчановой с сыном. Читала, вышивала и очень скучала. — Катрин повернула голову и поцеловала мужа в бакенбарду. Он благодарно пожал ей руку. — Я, кстати, привезла тебе европейские газеты. Они переполнены сообщениями о сражении на Альме…
— Альма? Что это такое? Где?
— Где-то в Крыму. Кажется, река. — Катрин сладко потянулась, повернулась на бочок и положила свою ножку на ногу мужа.
— И кто с кем сражался в Крыму?! — удивился Николай Николаевич.
— Наши сражались, — мурлыкнула Катрин ему в ухо. — С англичанами, французами и еще с кем-то… кажется, с турками. — Ее рука заскользила по его груди, заросшей рыжеватыми волосами. Ниже… ниже…
— Как они там оказались? — продолжал удивляться муж, словно не замечая ее поползновений. — И кто победил?
— Сам потом прочитаешь! — рассердилась вдруг Катрин. Послушай, Николя, если мы улеглись в постель с утра пораньше, чтобы поговорить о сражениях, то это можно делать и за столом во время обеда. Я не для того плыла сюда целую неделю…
— Что ты, что ты, дорогая! — всполошился муж, резво повернулся и принялся целовать ее руки, плечи, грудь, бормоча между поцелуями: — Прости меня, увлекся новостями, но для меня главное — это ты, любовь моя…
— А не поесть ли нам? — шепнул он ей в розовое ушко после бог весть уже какого восхождения на вершину блаженства. — Я страшно проголодался!
— Я тоже, — засмеялась она, как-то на удивление ловко выскользнула из-под него, встала и потянулась всем своим небольшим гибким, изумительно скроенным телом, заставив его в который раз внутренне потрясенно вздрогнуть: неужели эта прекрасная богиня — моя жена?! «Спасибо, Господи, за то, что дал Ты мне такую женщину!» — Сколько раз уже за семь лет совместной жизни повторял он эти слова, и всегда ему казалось, что говорит он их впервые. Наверное, потому, что его восхищение женой со временем не уменьшалось, а наоборот — с каждым днем, месяцем, годом лишь возрастало и делало его бесконечно счастливым.
…Пока стряпуха разогревала обед, а горничная помогала Катрин привести себя в порядок, быстро одевшийся Николай Николаевич просмотрел привезенные женой газеты. Действительно, они до краев были насыщены восторгами по поводу блистательной операции союзников на крымской реке Альме. При том газетчики как бы не замечали, что русских войск и артиллерии было в два раза меньше, чем у маршала де Сент-Арно и лорда Раглана (турки вообще там присутствовали как бы сбоку припеку — каких-то 7000 пехоты и 12 пушек). «Впрочем, — горько подумалось Муравьеву, — мысами виноваты, что оказались в меньшинстве на своей собственной территории. В России армия чуть ли не миллион и не направить в Крым хотя бы сотню тысяч могли лишь совершенно безответственные головотяпы! Позор, да и только! Союзники, вон, за тридевять земель на кораблях доставили почти 70 тысяч солдат и 130 пушек, а мы через год после начала войны словно ополчение собрали — 30 тысяч пехоты, три с половиной тысячи кавалерии и 80 пушек. Ой, стыдоба-а! И кого поставили главнокомандующим — светлейшего князя Меншикова! Адмирала, который никогда не плавал! В армии, правда, немного покомандовал — взял с отрядом турецкую крепость Анапу и руководил осадой Варны в 28-м году (та осада была первым боевым крещением прапорщика Муравьева, он тогда заслужил высочайшую благодарность и повышение в чине), но это было 25 лет назад и вряд ли столь малого опыта достаточно для поста главнокомандующего».
Николай Николаевич внимательнейшим образом прочитал отчет о битве английского военного журналиста, который отдавал должное мужеству русских солдат, но с насмешкой отозвался о генералах и самом Меншикове, открывшем союзникам путь к Севастополю, совершенно не защищенному с суши. Читал, а сам думал: «Если союзники высадили в Крыму целый корпус, то какими силами они придут — или уже пришли? — в Петропавловск? Вряд ли большими — на Тихом океане мерки другие: отрядом в три тысячи человек англичане победили Китай в «опиумной войне», а небольшая эскадра коммодора Перри заставила Японию покорно склонить голову перед США. Но для крохотного Петропавловска и тысячи морских пехотинцев может оказаться более чем достаточно. Надо было не 350 солдат, да к тому же новобранцев, туда направить, — запоздало повинно подумал генерал, — а хотя бы 500–600. И пушек побольше. Если союзники послали туда корабля три-четыре, то есть надежда, что отобьются, а если пять-шесть…»
— Господи, как тяжко жить в неведении! — вырвалось у него.
О чем ты, милый? — Катрин вошла такая нарядная и сияющая, что муж невольно залюбовался ею.
Как замечательно ты выглядишь! — Он встал, чтобы поцеловать ее и усадить за стол, который начали накрывать стряпуха и горничная.
Спасибо, дорогой. Это, наверное, благодаря нашей встрече. — Она слегка покраснела, став еще прелестней. — Так о чем ты вздыхаешь?
Вообще-то, о чудовищной медлительности нашей связи. Ты же знаешь, Катюша, почта в Камчатку и обратно бывает всего два раза в год.
То же и с Амуром. Когда я уезжал оттуда, ходили упорные слухи, что англичане и французы вот-вот нападут на Петропавловск. Теперь они уже, наверное, напали, а о том, что и как произошло, мы узнаем только зимой. — Николай Николаевич начал было есть, но не мог успокоиться. — Ужасно, но из-за плохой связи запаздывают важные решения, от которых может зависеть судьба государства. Боже мой, как нам нужен телеграф, хотя бы оптический! Об электрическом я не говорю — для него нужны специальные станции, а оптический надо ставить как можно скорее. И почту по Амуру пускать: летом — пароходами, зимой — конной или оленной гоньбой. Хотя бы ежемесячно, а лучше — еженедельно.
