2
Вот такие были новости у штабс-капитана Вагранова. Выслушав их, Муравьев только головой покрутил. Спросил:
— И когда же венчаться думаете?
— Да вот, как вернусь из командировки, так и попрошу вашего согласия.
— Хитер бобер! — засмеялся генерал. — С Элизой жил — согласия не спрашивал. — И посерьезнел: — Да, ты прав, Иван Васильевич, семья нужна. Она — главная в жизни опора. И любовь нужна. Есть любовь — все получается, а нет ее — так ничего и не выходит или даже рушится. Ладно, отправляйся в командировку, да не задерживайся там. Пусть эту историю Невельской сам расхлебывает. Пригрел, понимаешь, змею на груди! И ведь ни словом мне не обмолвился, что вольнонаемный у него появился, да к тому же со связями в Париже. Слишком много воли взял контр-адмирал!
— А может, мне последить за этим Любавиным? — предложил Вагранов, а про себя подумал: «Оказывается, не одна Элиза собирала сведения об Амуре, вот и какой-то Любавин обнаружился, так что карты могли и уйти. Сказать об этом генералу? Нет — слишком непредсказуемы последствия…»
— И что ты хочешь выследить? Ну, ходит художник, рисует — и что? Каждый может рисовать, если способности и желание имеются, — никто не запретит. А вот карты — совсем другое дело! К картам можно допускать только проверенных людей, а Невельской показал себя таким разгильдяем — уму непостижимо! Нет, пускай сам этого «художника» разоблачает, сажает под арест и ждет дознавателя из Петербурга. А ты, мой дорогой, передашь все, что надо, почту заберешь и — домой, к невесте. Кстати, когда ее нам с Екатериной Николаевной представишь?
— Вернусь и представлю.
— Ну, ладно. Поезжай с богом!
Аянскую почту Вагранов повстречал в Усть-Куте. Ее задержали многодневные бураны на Юдомо-Майском нагорье и в горах Улахан-Бом. Сам он преодолел этот участок тракта вполне сносно и в конце февраля прибыл в Аян. Лед на море стоял прочно, торошения не было, и собачья упряжка, управляемая тунгусским каюром, легко бежала на юг вдоль береговой линии. От нечего делать Вагранов учился управлять собаками вдруг когда-нибудь пригодится. Тунгус хорошо говорил по-русски, ему нравилось учить русского офицера, а еще больше нравилось лежать на нартах, лениво подремывая и иногда подсказывая новоявленному «каюру», как следует поступить в каком-нибудь сложном случае.
Очень тогда удивился бы Иван Васильевич, если бы ему сказали, что всего через 10 месяцев приобретенные в этой поездке умения сослужат чрезвычайно важную спасительную службу ему самому и генерал-губернатору с его супругой. Но он ничего подобного не предполагал, а потому всю долгую дорогу до Петровского зимовья возился с собаками и думал о Настене и Васятке, самых дорогих ему людях. К маленькому Семке он еще душой не прикипел, хотя мальчонка уже начал к нему тянуться и однажды даже назвал тятей. А может, просто показалось: сказал «дядя», а послышалось «тятя»? Впрочем, размышлял Иван Васильевич, уж коли послышалось — значит, ожидал он этого слова от мальца-несмышленыша, значит, скоро будет у него два сына. Был Семка Путинцев, станет Семеном Ваграновым — уж не обессудьте, Анна Матвеевна и Аникей Ефремович. Все равно его бы Черныхом не записали…
По ледовому пути не было ни одной станции; дневки для отдыха и кормежки собак устраивали где-нибудь в естественном укрытии, но каждая ночевка становилась проблемой — слава богу, если попадались стоянки рыбаков, но чаще каюр разворачивал вокруг костра походный чум (он, свернутый, был на нартах основным грузом), и люди спали в нем вперемешку с собаками. К великому счастью путешественников, ветер, постоянно забавлявшийся с поземкой, ни разу не разыгрался до бури, и не случилось ни одного снегопада. Позже, в Николаевском, Вагранова за такую необъяснимую снисходительность природы офицеры назовут фаворитом зимы: ни один старожил этих мест не мог похвастать подобной везучестью.
В Петровском зимовала шхуна «Восток», но из 35 человек экипажа тут жили всего лишь 15 матросов во главе с боцманом Чуфаровым (осенью покалечился прежний боцман, и Невельской предложил Римскому-Корсакову взять на эту должность старшего матроса). Остальные перебрались в Николаевский.
Первый раз за полтора месяца ночуя в нормальных человеческих условиях, в теплом домике Невельского, Иван Васильевич самым банальным образом проспал, а потому махнул рукой — никуда этот шпион Любавин не денется — и остался еще на одну ночь в гостеприимном зимовье, в веселом кругу матросов, где заводилой был боцман. Узнав, что Чуфаров и половину кругосветки прошел, и в Амурской экспедиции послужил, Вагранов попросил его рассказать что-нибудь интересное. Упрашивать Митяя не пришлось — у него самого язык чесался чем-нибудь да поделиться, благо слушатели были наивнимательнейшие, и он поведал красочную историю о том, как, открыв Амур, они выловили огромную калугу.
— Пудов на сорок-пятьдесят, не мене! Царь-рыба! Инако не скажешь!
— Да как же вы такую агромадину выташшили? В ей же силы немерено! — усомнился один из матросов.
Митяй обвел веселым взглядом лица слушателей:
— Ждете небось да втихаря радуетесь: ну, щас боцман заплетет три шквала в одну бурю… да? А я так скажу: не знаю. И никто не знает! Может такое быть: чтой-то случилось, а как, почему — никому не известно? Может! Вот и у нас тогда этак: вытягнули из воды царь-рыбу, и сами не ведаем как.
Матросы разочарованно зашумели, Вагранов же подумал: а ведь и верно, может такое случиться, что и знать не знаешь, ведать не ведаешь, откуда что взялось. Вот его любовь с Настеной как раз из таких случаев.
И знакомы толком не были, и встречались всего-ничего, а р-раз словно Бог своим кресалом высек искру из души, и занялся огонь нешуточный. Вот уж действительно — слава Богу!
Напрасно Иван Васильевич был так уверен в отношении Любавина: мол, никуда он здесь не денется. Делся. Как раз накануне прибытия штабс-капитана в Николаевский художник вместе с Невельским уехал на мыс Лазарева, где была поставлена батарея из пушек, снятых с фрегата «Паллада». Сама «Паллада», вернее, то, что от нее осталось — а ее лишили не только вооружения, но и такелажа и парусов, — зимовала в Императорской Гавани под присмотром боцмана Синицына с 10 матросами; по приказу Путятина в остов фрегата заложили несколько бочонков пороха на случай, если неприятель захочет взять «Палладу» как трофей — тогда Синицын должен взорвать их, по возможности вместе с неприятелем.
Надолго ли уехали Невельской и Любавин, мичман Разградский, принявший пакет для контр-адмирала, сказать не мог. Вагранов осторожно попытался расспросить о художнике — что за человек, откуда взялся да хорошо ли рисует, но мичман пожал плечами:
— Художник он, пожалуй, неплохой, портреты получаются удачные, в командировки его охотно берут, где надо зарисовки делать. А человек приятный во всех отношениях, хотя не очень-то разговорчив и застолий избегает. Может быть, потому, что в застольях офицерских какие разговоры — о войне да о женщинах, особенно у нас, где женщин раз-два и обчелся, а у него, видать, по этой части какая-то драма случилась…
